На следующее утро на станции Глена не было толпы желающих проводить Уолтера. Это становилось обычным делом: одетый в военную форму молодой человек, чей последний отпуск кончился, уезжал первым утренним поездом. Кроме родных Уолтера, присутствовала только семья священника и Мэри Ванс. За неделю до этого Мэри, с застывшей на лице решительной улыбкой, проводила на фронт своего Миллера и теперь считала себя авторитетом по части того, как следует вести себя при прощании с солдатом.

— Главное — это улыбаться и вести себя так, будто ничего особенного не происходит, — наставляла она обитателей Инглсайда. — Все парни терпеть не могут, когда кто-нибудь распускает нюни. Миллер сказал мне, чтобы я даже не появлялась возле станции, если буду реветь. Так что я заранее выплакалась, а под конец только сказала ему: «Удачи, Миллер! Если ты вернешься, то найдешь меня прежней, а если не вернешься, я всегда буду гордиться, что ты пошел на войну, и, что бы ни случилось, смотри, не влюбись там в какую-нибудь француженку». Миллер торжественно обещал, что не влюбится. Во всяком случае, когда он в последний раз видел меня, я улыбалась — шире некуда. Право слово, у меня потом до конца дня было такое ощущение, словно мое лицо накрахмалили, заложили на нем, как складку, улыбку и выгладили.

Несмотря на советы и пример Мэри, миссис Блайт, проводившей Джема с улыбкой, не удалось изобразить на лице такую же при прощании с Уолтером. Но хорошо было уже то, что никто не заплакал. Понедельник вышел из своей конуры и сидел у ног Уолтера, энергично постукивая хвостом по доскам платформы всякий раз, когда Уолтер обращался к нему, и доверчиво глядя в его лицо, словно говоря: «Я знаю, ты найдешь Джема и привезешь ко мне».

— Пока, старина! — бодро сказал Карл Мередит, когда настало время для последних прощальных слов. — Передай им там, чтобы держались и не унывали — скоро и я подоспею на подмогу.

— Я тоже, — немногословно добавил Ширли, протягивая брату свою смуглую, крепкую ладонь. Сюзан услышала его, и ее лицо вдруг сделалось очень бледным.

Уна спокойно пожала руку Уолтеру, глядя на него печальными, задумчивыми темно-голубыми глазами. Впрочем, глаза Уны всегда казались печальными. Уолтер склонил красивую черноволосую голову в фуражке и поцеловал Уну теплым, дружеским поцелуем брата. Он никогда не целовал ее прежде, и на один миг лицо Уны дрогнуло. Оно непременно выдало бы ее, если бы кто-нибудь обратил на нее внимание. Но никто ничего не заметил; проводник кричал: «Посадка окончена!» и все старались выглядеть радостными. Уолтер обернулся к Рилле. Она больше не увидит его, пока не начнет день дышать прохладою и не убегут тени…[72] и она не знала, настанет желанный миг в этом мире или в том, что ждет за гробом.

— До свидания, — сказала она.

В ее устах эти слова были лишены той горечи, которую они обрели за века печальных расставаний, но обладали сладостью любви всех женщин, которые когда-либо любили и молились за любимого.

— Пиши мне почаще и расти Джимса в полном соответствии с учением Моргана, — сказал Уолтер шутливо, так как все серьезное было сказано накануне вечером в Долине Радуг. Но в последний момент он взял ее лицо в свои ладони и глубоко заглянул в ее полные отваги глаза. — Благослови тебя Господь, Рилла-моя-Рилла, — произнес он мягко и нежно. — Не так уж трудно сражаться за страну, у которой такие дочери.

Он вышел на заднюю площадку вагона и махал им все время, пока поезд отъезжал. Рилла осталась в одиночестве, но к ней подошла Уна Мередит, и две девушки, которым он был дорог, стояли рядом, крепко сжимая холодные руки друг друга и следя, как поезд удаляется, огибая лесистый холм.

Затем Рилла провела час в Долине Радуг — час, о котором никому никогда потом не рассказывала; она даже не записала ничего о нем в своем дневнике… а когда этот час истек, просто пошла домой шить ползунки для Джимса. Вечером она отправилась на собрание одного из комитетов молодежного Красного Креста и держалась весьма деловито.

— Глядя на нее, ни за что не подумаешь, что Уолтер ушел на фронт только сегодня утром, — сказала Ирен Хауард, обращаясь к Олив Керк, когда они возвращались с собрания. — Но некоторые люди неспособны на глубокие чувства. Хотела бы я обладать умением Риллы Блайт не принимать ничего близко к сердцу.

— Варшава пала[73], — с видом покорности судьбе сказал доктор Блайт, когда в один из теплых августовских дней принес домой почту.

Гертруда и миссис Блайт с ужасом переглянулись, а Рилла, кормившая Джимса по моргановской диете заботливо простерилизованной ложкой, опустила эту ложку прямо на поднос, совершенно забыв о микробах, и воскликнула: «Ох, какой ужас!» таким трагическим тоном, как будто новость была громом среди ясного неба, а не естественным следствием событий, сообщения о которых приходили всю последнюю неделю. До этого им казалось, что они совершенно смирились с предстоящим падением Варшавы, но теперь каждый понял, что, как всегда, надеялся на чудо.

— Что ж, давайте возьмем себя в руки, — призвала Сюзан. — Скорее всего, это не так ужасно, как мы думаем. Вчера я читала сообщение в монреальской газете «Геральд» — оно занимало три колонки… так вот там доказывалось, что Варшава не имеет никакого значения с военной точки зрения. Так что, доктор, дорогой, давайте встанем на военную точку зрения.

— Я тоже читала это сообщение, и оно меня чрезвычайно ободрило, — сказала Гертруда. — Я знала, когда читала, и знаю сейчас, что все в нем ложь от начала и до конца. Но я в таком душевном состоянии, что даже ложь улучшает настроение, если только это ободряющая ложь.

— В таком случае, мисс Оливер, дорогая, лучшее чтение для вас — официальные рапорты германского командования, — саркастически заявила Сюзан. — Я никогда не читаю их теперь, так как они меня страшно злят. После порции такого чтива я не могу как следует сосредоточиться на моей работе. Даже это известие о взятии Варшавы охладило мой трудовой пыл, так что я не смогу сделать все дела, которые наметила на сегодняшний день. Беда никогда не приходит одна. У меня сегодня пригорел хлеб… и теперь вот Варшава пала… а наш маленький Китченер хочет подавиться этой ложкой.

Джимс явно пытался проглотить свою ложку. Рилла машинально спасла его от гибели и собиралась продолжить кормление, когда случайно оброненные слова отца вызвали такой трепет в ее душе, что она во второй раз уронила злополучную ложку.

— Кеннет Форд приехал. Остановился, как обычно, у Мартина Уэста, — говорил доктор. — Его полк отправляют на фронт, но по какой-то причине им пришлось задержаться в Кингспорте, и Кен получил отпуск, чтобы проститься с родственниками матери на нашем острове.

— Надеюсь, он зайдет повидать нас! — воскликнула миссис Блайт.

— Он здесь, как я думаю, всего на день или два, — сказал доктор рассеянно.

Никто не заметил, как вспыхнуло лицо и задрожали руки Риллы. Даже самые заботливые и бдительные из родителей не видят всего, что происходит под самым их носом. Рилла предприняла третью попытку накормить многострадального Джимса, но на уме у нее был лишь вопрос: придет ли Кен повидать ее перед отъездом? Она давно ничего не слышала о нем. Неужели он совсем забыл ее? Она будет знать, что это так, если он не появится в Инглсайде. Возможно, есть даже… какая-нибудь другая девушка в Торонто. Наверняка есть. Она была маленькой дурочкой, что вообще думала о нем. Она не будет думать о нем. Придет — хорошо. Будет лишь жестом вежливости с его стороны нанести прощальный визит в Инглсайд, где он прежде был частым гостем. Не придет — тоже хорошо. Это не имеет особого значения. Никто не собирается досадовать из-за этого. Эти рассуждения ее полностью успокоили… она была совершенно равнодушна… но тем временем кормила Джимса с такой поспешностью и небрежностью, что, если бы ее видел Морган, он пришел бы в ужас. Самому Джимсу это тоже не понравилось: он был методичным ребенком, привыкшим глотать еду по одной ложке и получать достаточный промежуток времени между ними, чтобы перевести дух. Он протестовал, но ничего не добился. Рилла, насколько это касалось ухода за младенцами и их кормления, была совершенно деморализована.