Однажды утром, перед отправкой в «мастерскую», ему пришла в голову новая идея: «А что, если пойти другим путем? Чтобы создать некий сосуд, нужно облечь глиной соответствующий объем пространства – пустоту. А пустота, она, ясное дело, мягкая, ее глиной не обмажешь, поэтому нужно прибегать ко всяким хитростям типа глиняных лент и „колбасок“. Вот если бы эта пустота была твердой… А что такого? Это же очень просто: берешь мешочек, набиваешь его песком, завязываешь и обмазываешь снаружи глиной. Когда она подсохнет, песок высыпаешь, а мешочек вытаскиваешь – и все дела! До такого наверняка еще никто не додумывался!»

Идея Семену так понравилась, что он не сразу сообразил, что мешочек из шкуры для этого не годится, а ткани… Потом он довольно долго сидел над кучкой грязных тряпок, которые когда-то были его одеждой, – ничего подходящего среди них не было. Он уже решил махнуть на это дело рукой, как вдруг его осенило: носки!

Да, пожалуй, это могло стать радикальным решением проблемы. То, что носки твердые, поправимо – их можно просто размочить в воде, и они опять станут мягкими. Дырки в них, конечно, большие, но один можно вставить в другой, развернув в обратную сторону… «Ну и голова! – уважительно погладил себя по лбу Семен. – Просто инженерно-конструкторское бюро!»

С применением «носковой» технологии Семен изготовил три сосуда, напоминающие то ли тощие кувшины, то ли толстые бутылки. Уже закончив работу, он задумался над вопросом бездонной философской глубины: «А зачем, собственно, я это сделал? Что мне в эти бутылки наливать?» Но мощный интеллект ученого не подвел и на этот раз: на краю сознания туманным призраком обозначился ответ на вопрос «что?», а за ним вереницей операций выстроился ответ на незаданный еще вопрос «как исполнить?».

– Кыш! – сказал этим мыслям Семен. – Не до вас сейчас!

Готовые изделия он относил в нишу под обрывом, ставил там на подстилку из листьев, а саму нишу снаружи заваливал ветками – пускай сохнут медленно, но равномерно. Может быть, конечно, быстрая сушка на солнце и ветре особого вреда изделиям и не принесет, но стоит ли это проверять?

Когда заготовленная глиняная масса иссякла, Семен поставил последнее изделие на просушку, перевернул изготовленные ранее и уже подсохшие кверху дном и решил заняться подготовкой к следующей операции.

«Обжиг. Как это будет по науке? Удаление химически связанной воды и сплавление частиц глины. Или не сплавление? Кажется, при сплавлении должна получаться стекловидная масса типа фарфора. Пожалуй, это нам не нужно – излишество, как известно, вредит. Обжигают посуду в печи. Могу вспомнить десяток конструкций печей для выпечки хлеба в полевых условиях и ни одной – для обжига. По очень простой причине: вспоминать можно только то, что когда-то знал, но забыл, а я и не знал. В принципе, я могу представить, как такое сооружение должно быть устроено. А вот представить, как его построить здесь, – не могу! Ясно, что это должно быть некое замкнутое пространство, которое заполняется топливом и изделиями. Нужен дымоход и поддувало, чтобы поступал воздух для горения. Вот была бы пустая железная бочка-двухсотка – никаких проблем, а так… Тогда что, костер? Яма? Точнее – костер в яме? Можно ли вообще обжигать керамику на костре, лично мне не вполне ясно. Но с другой стороны, печи придумали на несколько тысяч лет позже, чем изобрели керамику. Значит…»

Глубокую яму Семен рыть не стал: во-первых, без лопаты это трудно, а во-вторых, в нижние слои не будет подтока воздуха. Кроме того, посуды получилось довольно много, и, если размещать ее в один слой, понадобится целый котлован. Потом он натаскал груду хвороста и решил на этом пока остановиться – изделия должны просохнуть. Другое дело, что он не знал, как долго и до какой степени нужно высушивать продукцию перед обжигом. На всякий случай Семен решил подождать дня три.

В принципе, если бы все посудины благополучно прошли сушку и обжиг, то проблему с посудой можно было бы считать решенной. По крайней мере – в первом приближении. Семен уже пускал слюни, мысленно обоняя запах тушеного мяса и ухи. Он даже начал присматриваться к растениям, прикидывая, какие из них можно будет использовать в качестве специй. Правда, хилое знание ботаники его в очередной раз подвело: кроме смородинового листа и дикого лука он ничего не нашел.

И вот исторический день настал. Семен навалил в яму хвороста, кое-как разровнял и выставил на него свою посуду. Сверху еще насыпал целую груду сучков и веток, стараясь, чтобы ни один горшок не оказался обделенным теплом и заботой.

Поджег с четырех сторон сразу. Пламя взвилось к небесам, и пришлось отойти подальше.

Это его спасло.

Первый выстрел раздался минут через пять. Следом – очередь и серия одиночных.

Потом все рвалось, трещало, в воздух летели угли и головешки, вокруг свистели осколки…

В полном остолбенении, даже не понимая, какой опасности подвергается, Семен смотрел на дело рук своих. Вот из костра вылетел черный обломок величиной с ладонь и, поднявшись на высоту метров двух, взорвался… Возле самого уха с диким визгом пронеслось что-то маленькое, тонкое и, наверное, острое. Потом что-то влепилось в лоб над левой бровью – не сильно и не больно, но по лицу потекло. Семен пощупал и выдернул из кожи плоский осколочек размером с ноготь. «А если бы в глаз попал? – подумал он отрешенно. – Мы в детстве, помнится, кидали в костер куски шифера. Тоже было интересно, но не до такой степени…»

Часа через два он подошел к дотлевающему костру. В золе лежал единственный уцелевший горшок. Семен аккуратно поддел его палкой, поднял, поднес поближе, чтобы рассмотреть. Видимых повреждений и трещин не было. Семен улыбнулся и, чтобы проверить, насколько посудина остыла, плюнул на нее.

С мелодичным звоном горшок осыпался на землю.

У Семена возникло сильное желание выпить чего-нибудь спиртного. Много и сразу.

Питекантропы, как известно, не сдаются – не умеют они этого. Уже на следующий день Семен сидел на прежнем месте, мял глину и, свирепо взрыкивая, скалил зубы: «А я все равно сделаю!»

Причина катастрофы была для него почти ясна: быстрый нагрев до высокой температуры превратил остатки воды в глине в пар. Вывод: сушить нужно лучше, а греть медленнее.

…Он решил спеть. Просто так – чтобы как-то отметить красоту тихого вечера и благостные ощущения в желудке. Заодно и проверить, не захлестнет ли его тоска по дому. И вообще, должен же он как-то самовыражаться?!

А петь Семен любил, но… Ну, не то чтобы совсем не умел – все-таки пару лет проучился в детской музыкальной школе, – но друзья не рекомендовали ему этим заниматься в замкнутом помещении и при посторонних. Они говорили, что сочетание луженой глотки со способностью исполнителя воспроизводить мелодию с точностью до полутона (не более!) на людей непривычных производит… скажем так, странное впечатление. Поэтому Семен демонстрировал свое искусство исключительно в местах отдаленных и малонаселенных. Боевые и лирические песни в его исполнении очень способствовали поднятию духа соратников в трудных маршрутах и на тяжелых переходах. Правда, злые языки говорили, что люди под его песни начинают быстрей шевелить ногами в надежде, что, когда они дойдут до цели, начальник перестанет наконец орать.

Он уселся спиной к костру (чтоб греть поясницу) и затянул, глядя в пустоту чужого мира: «Все перекаты, да перекаты…». Постепенно входя в раж, он прошелся по Городницкому, Кукину, Клячкину, Дольскому, Визбору, не забыл Галича и Окуджаву, а также Макаревича с «Синей птицей» и Шевчука с «Последней осенью», после чего приступил к Высоцкому. В яростном душевном порыве он исполнил «Баньку», «Охоту на волков», «Дом» и «Коней». Когда же он грянул «А у дельфина…», сопки отозвались гулким эхом. Кажется, где-то на склоне даже камешки посыпались. «Подпевают», – удовлетворенно подумал Семен и решил завершить цикл песней, очень популярной когда-то в студенческих кругах. Авторство ее так и осталось невыясненным: то ли очень ранний Высоцкий, то ли чья-то пародия на него: