— Простите, товарищ старший лейтенант, но там… — В комнату вбежал Макака. — Там парня какого-то нашего… Из новичков… Так здорово садануло… Прямо по… Как это называется… в пах… И по ногам…

Мы слетели со второго этажа по лестнице. Растолкали толпу солдат.

— Вадя?

Я не поверил своим глазам.

Вадя сидел на мраморном полу террасы, прислонившись к колонне. Белый мрамор с темными прожилками и следами крови. Вадя корчился от боли, бледный, с осунувшимся лицом.

— Вадя!

— В медсанбат немедленно! Машину! Петров, машину комдива сюда! — закричал Буньков. — Скажи, я приказал.

— Понимаешь, как глупо, — шептал Вадя. — Я вон туда… А он стреляет… я тоже выстрелил… А он очередь прямо сюда… И вот…

Катонинский «газик» подскочил к воротам виллы. Мы с Буньковым и Макакой несли Вадю на руках. Он стонал, скрежетал зубами. Когда не очень ловко положили его на заднее сиденье, Вадя как-то легко вздохнул, потом посмотрел на меня блестящими глазами:

— А ты знаешь, я сейчас бы мог… Еще убить мог… Честное слово. Они — гады… Я бы никогда теперь таких не жалел…

— Вадя, все будет хорошо! Клянусь, все будет хорошо!

Я сам не верил в это.

— Если я, как Саша, — бормотал Вадя. — Как Саша, понимаешь?.. И признаюсь, я теперь совсем не боюсь… Совсем… Только вот умереть… не хочется!

— Глупо как получилось, — сказал Володя. — Не дай бог так…

— Что — так? — спросил Макака.

— Да вот, как Вадька… И до медсанбата не довезли. Смерть, говорю, глупая.

Я опять не выдержал:

— Почему же глупая? А ты посылку пошли — и за Вадю, и за Соколова, и за Сашу!.. Шукурбек еще. Пошли!

— Да нет, ребятки, вы меня не поняли…

А в общем-то, он сам ничего не понял.

Глупо?

Смерть всегда преждевременна. Я никогда не видел, как умирают стопятидесятилетние и даже столетние. Я видел, как умирают те, кому не было и пятидесяти, и сорока, и тридцати, и двадцати. На войне от свежих ран и не на войне от старых. Умирают — не дожив, не долюбив, не дорастив детей, не доработав.

И пусть живущие помнят об этом. Живущие, которые живут потому, что не дожили те…

Мы ехали всю ночь и половину дня, почти не останавливаясь. Мы торопились так, что не успели узнать: сегодня Москва праздновала День Победы.

В Праге еще шли уличные бои. Самые тяжелые — тихие, когда по тебе стреляют из окон и с чердаков, из подвалов и из-за углов. Армия Рыбалко успела. Мы — не успели.

Девятого мая свободная Прага ликовала:

— На здар! На здар! На здар!

Теперь, кажется, всё. Войне конец.

Но опять:

— По машинам!

— Куда? Зачем? Куда?

— В горы!.. Там немцы!..

— Какие немцы, когда все кончилось?

— Нет, еще не кончилось…

Да, еще не все кончилось. Десятого, и одиннадцатого, и двенадцатого, и тринадцатого мая мы прочесывали горные леса. Большая группировка немцев пыталась уйти из Чехословакии к американцам. Бои возникали невзначай и невзначай кончались. Мы транспортировали пленных на сборные пункты.

Четырнадцатого мая — последний легкий бой и последняя партия пленных. Это не всенародный праздник. Но войне теперь действительно конец.

Конец! Я хотел поздравить Наташу, но сейчас для этого только один путь — письмо. На войне нас разделяли километры, сейчас — разделяли страны. Наташа осталась в Германии, мы — в Чехословакии. Вновь передвижение. Они в Чехословакии, мы — в Австрии, под Веной. Пока мы с Макакой писали на наших машинах лозунги («Русские прусских всегда бивали! Русские дважды в Берлине бывали!», «Мы победили по праву! Слава Родине нашей! Слава!»), они пересекли австрийскую границу. А мы? Краска еще не высохла на наших машинах — команда: «Садись!» Мы едем в Венгрию.

— Дай деньга! — Первыми нас встретили цыганята.

Пожилой цыган наигрывал на скрипке «Золотой огонек» и «Катюшу».

А цыганята плясали вокруг наших машин, забирались на колеса и подножки:

— Дай деньга! Красавец, дай деньга! За победа дай!

И надо же случиться такому! Три года, и опять — тот же госпиталь, на той же Стромынке, и Гурий Михайлович тот же, и сестра Верочка — Вера Михайловна. Словно и не было этих трех лет, не было фронта и Берлина, и Праги, и победы. И меня там не было. И Вера Михайловна не покидала нашего хирургического отделения. Только лицо у нее другое — не ее: она, видимо, горела. Потом пластическая операция… Я не спрашивал.

И палата у меня другая. Такая, о которой я мечтал тогда, в сорок третьем. И в общем облике госпиталя есть что-то иное, еще не совсем мирное, но и не военное, как тогда. Раненые не свежие, а с застарелыми бедами, и много просто больных — суставы, опухоли, переломы, вывихи, аппендициты, грыжи.

— И надо ж, опять левая. Как тогда! Смотрите, Гурий Михалыч.

В лице Веры Михайловны — чужом, незнакомом лице — появилось что-то спокойное, уравновешенное. И все же она прежняя — ладная, добрая. И ее большие руки быстро орудовали над моей ногой, снимая перевязку.

— Так, так, голубчик. Поверни. Вот так, — говорил Гурий Михайлович. — Зря, зря не дался. Тогда надо было резать… А теперь некробиоз явный. Еще, голубчик. Еще поверни. Так. Да… Посмотрим, что можно сделать. Посмотрим. А делать что-то придется. Ишь как прихватило…

— Ногу я не дам! — сказал я довольно решительно.

— Не о ноге речь, об осколках, — успокоил меня начальник отделения. — Плохо. А там видно будет, видно. Запустил. Зря запустил, голубчик. Так и до некроза недалеко. Слышал такое — гангрена? Так вот…

— Ты уж слушай Гурий Михалыча и терпи, — советовала сестра.

— Я терплю…

Вера Михайловна протерла ногу спиртом. Сделала укол пенициллина. Опять забинтовала — теперь широким бинтом.

Она проводила меня в палату. Коридор тот же, и столик, где я чертил графики. А цветов прежде не было. Сейчас — на всех окнах. И окна открыты, не пришторены. Во дворе среди голых деревьев качались на ветру электрические лампочки. Блестел снег — его много здесь, больше, чем на московских улицах. Даже на лавочках огромные белые шапки.

— Погулять бы!

— Не надо, больной! Не надо! Пока температура — лежать…

— А тогда всех больных ранеными называли, — вспомнил я.

— Привычка, — согласилась Вера Михайловна. — Ко всему привыкаешь. Ложись, ложись осторожнее. Вот так…

Странно, конечно, что я опять вижу Веру Михайловну. А разве не странно, что судьба опять привела меня в тот же госпиталь! Жизнь готовит подчас самые странные встречи. Встречи, которых не должно было бы быть по всем законам здравого смысла. И — неожиданные совпадения, как часто встречаются они в жизни! Куда чаще, чем в книгах…

— И давно вы опять здесь? — спросил я, когда сестра поправила на мне одеяло.

— Второй месяц.

— На каких же фронтах были?

— Под Ленинградом, в Прибалтике, потом на Втором Белорусском, а когда там кончилось — на Дальнем Востоке. Мукден, Харбин, Порт-Артур.

Она улыбнулась почему-то виновато, лицо ее зарделось:

— Вот изуродовали… Как раз в Маньчжурии, когда у меня уже… Зато вот сынок у меня растет. Такой славный мальчик — Вовочка…

Она сказала это так, как может сказать только женщина, мать. Мать, прошедшая войну не только как воин, солдат, а и как женщина… А ведь это не одно и то же!

— Сколько же ему?