Мы с Карлосом молча переглянулись.

— А ведь его собственная жизнь висит на волоске, — шепнул Карлос.

Мы знали, что развязка долголетних интриг О’Брайена наступит в тот миг, когда старый дон навеки закроет глаза.

Но почему О’Брайен до сих пор не показывался в Рио-Медио? Что удерживало его в Гаване?

— Очевидно, со мной он уже не считается, мой Хуан, — говорил Карлос. — И он подготавливается к смерти моего дяди.

Темные пути О’Брайена были совершенно непроницаемы. Он наверно знал, что я — в Рио-Медио. Страшно было б его присутствие, но его длительное отсутствие становилось еще страшней.

Этот маленький, толстый, светловолосый ирландец, прятавший свою живость под маской сурового испанского законоведа, сумел создать себе незапятнанную репутацию. Он так играл в руку духовенству, так смог стать необходимым правительству, что его боялись даже сильнейшие мира сего. Его влияние выходило далеко за пределы его власти. Карлос рассказал мне занятную историю о том, как О’Брайен, ставивший себе, очевидно, конечной целью завладение имуществом Серафины через брак с ней, убрал одного из поклонников Серафины — дона Винсента Саласара. Этот молодой человек — распущенный и легкомысленный — был, по словам Карлоса, абсолютно неприемлемым женихом для Серафины, но для того, чтоб и тени соперника не было, О’Брайен сумел засадить его в тюрьму за то, что тот подрался с товарищем из-за какой-то танцовщицы… у стен монастыря! О’Брайен ухитрился до сих пор держать его в тюрьме, но не за убийство, а за святотатство.

Карлос с беспокойством говорил о письме, которое под давлением О’Брайена написал архиепископу дон Бальтасар. Вероятно, в этом письме расхваливался хитрый адвокат, и Карлос боялся, как бы ирландца не назначили опекуном Серафины. Страшно было подумать, какая буча поднимается вокруг беспомощной женщины и ее огромного состояния.

Все чаще и чаще на Карлоса нападало отчаяние и однажды он сказал:

— Ничего не поделаешь. Если разразится катастрофа, ты должен увезти ее с Кубы. Здесь ей не избежать опасности.

У меня захватило дух.

— Но куда мы поедем, Карлос? — проговорил я, наклонясь над его изголовьем.

— В Англию! — шепнул он. В этот вечер он был совсем измучен. Он смог только проговорить несколько слов о том, что испанский посланник в Лондоне — родственник Риэго. Отец Антонио уныло сделал мне знак уйти. У дверей я встретил Кастро.

— Сэр, — таинственно проговорил он. — Я должен предупредить вас, что сегодня из гаванского монастыря прибыл монах. Он мотается меж наших lugarenos[18]. Я уж видел его раньше.

Я вспомнил, что утром, одеваясь, заметил, как мимо замка проехал высокий монах в коричневой сутане. Его длинные ноги бились о бока мула. Кастро качал головой.

— Будь прокляты его зеленые глаза. Он приезжает крестить отродье этих сволочей и целыми часами сидит перед дверями Доминговой лавки и перебирает четки так, как будто сам дьявол создал его монахом, чтобы ввести во искушение нас — добрых христиан. А бабы целуют его жирные лапы. А еще они с ним… Нет, basta![19]Я только хотел вам сказать, сеньор, что в городе много говорят о злом еретике, проникшем в наш город; об инглесе, который жаждет всех перевешать — словом, о вас.

В синевато-мертвенном свете луны черные тени колонн казались полосами китайской туши.

— А вы что думаете об этом, Кастро?

— Я предупреждаю вас, сеньор; не выходите за пределы замка. Этот сброд, очевидно, получил кое-какие приказания, а негодяй Мануэль уже сложил зажигательную песню о кровавой мести. Они собираются вокруг него, когда он визжит ее. О, у этой чертовой куклы настоящий талант, maledetta.

— Так что же нам делать?

— Только не выходить за ворота, сеньор. Здесь опасности нет. Никакая сила не даст этой своре достаточно смелости, чтобы ворваться сюда, да и стража всегда наготове. Держитесь ближе к дому, сеньор, ближе к дому!

Он проводил меня до двери комнаты и, отвесив низкий поклон, пошел по галерее. Но меня поразило, что он отправился в ту сторону, где были апартаменты Серафины. Стыдно признаться, что вдруг странное недоверие к нему охватило меня, и, быстро сняв башмаки, я на цыпочках пошел за ним. Притаившись за колонной, я увидел, как он слегка постучал в маленькую дверь, как оттуда показалась полоса света и послышался женский шепот.

Я сразу узнал голос. Это была одна из служанок Серафины — хорошенькая девочка, ее любимица, по прозванию Ла Чика[20]. Она щебетала что-то о своей госпоже, непрестанно называя Кастро "ваша милость" — слуги Касы Риэго глубоко уважали маленького человека, считая его поверенным, почти другом господ. В шепоте девушки я разобрал, что сеньорита сегодня весь день очень беспокоилась, с той минуты, как узнала о приезде монаха.

— Скажи ее светлости, — проворчал Кастро, — что ее приказания исполнены. Я предупредил английского кабальеро. Пусть сеньорита успокоится — я стою на страже чести дома Риэго и не дам гостя в обиду.

Девушка оживленно зашептала:

— Не думает ли ваша милость, что сердце сеньориты не спокойно?

— Какое безумие! — мрачно проговорил Кастро. — Вы, женщины, не думаете, сколько жизней зависит от вашего пустого воображения. Если б услышали твои слова…

Она пыталась что-то шепнуть, но Кастро строго прервал ее.

— Пусть твои глаза, Ла Чика, видят только то, что делается в твоем собственном глупом сердце. Думай о своих возлюбленных, малютка! Роr Dios![21] Твое личико так миловидно в лунном свете!

И, отечески пощекотав ее подбородок, он торжественно удалился.

Я был глубоко взволнован. Пусть она беспокоилась обо мне из-за "чести дома Риэго", как сказал Кастро. Но все-таки было радостно, что хоть как-нибудь она думает обо мне.

Я не мог уснуть. Прислонясь к желтому переплету окна, я долго глядел на белый прибрежный песок, смутно озаренный луной. За воротами замка Риэго бродили две темные фигуры в плащах. Вдруг показалась третья фигура — по важной походке я узнал Кастро. Те двое сначала отшатнулись, потом сняли шляпы.

— Buenos noches, Caballeros![22] — проговорил Кастро с угрюмой вежливостью. — Поздно вы гуляете!

— Как и ваша милость! Vaya, senor, con Dios[23], Мы просто вышли подышать свежим воздухом.

Они отошли. Кастро посмотрел им вслед и, сердито бормоча, ушел. Я увидел, как те присели за кустами. Но я забыл обо всем. В ночной тишине, напоенной лунным светом, мне виделся только один образ.

— Серафина! — прошептал я — и, опьяненный звуком прекрасного имени, я громко крикнул: — Серафина!

И вдруг из таинственной, романтической тьмы и тишины зашипел чей-то голос:

— Смерть предателю! Месть за наших братьев, погибших на английских виселицах!

— Уйдем, Мануэль!

— Нет! Я артист! Моя душа жаждет мести!

— Тише, успокойся!

Их голоса послышались у самой стенки.

— Месть еретику-инглесу! — снова зашипел голос.

— Уйдем, Мануэль, уйдем скорее! Ворота могут внезапно открыться — и нас изобьют насмерть.

Две тени бесшумно скользнули прочь.

Издали крикнул кто-то из них:

— Горе, горе, горе предателю!

Я все еще стоял у окна и мрачно размышлял. Дело ясное: теперь я стал пленником в замке Риэго. Да я и не хотел уезжать без Серафины. Взять ее с собой… Какая мечта, какая несбыточная мечта! Англия была так далеко, а враг — уж так близко!

У дверей послышалось тяжелое дыхание. Это был отец Антонио. Мы очень подружились с ним, и он часто заглядывал ко мне по вечерам.

— Как поживает дон Карлос, ваше преподобие? — спросил я испуганно, глядя на его растерянное лицо.