Мне показалось, что он сошел с ума или издевается надо мной, но он спокойно продолжал:

— Сегодня в ночь одна из моих шхун отправляется туда. Я дам вам возможность уехать.

Его спокойствие отрезвило и меня. Я стал внимательно слушать. Речь шла о том, чтоб отвезти какие-то важные бумаги испанскому коменданту Тамаулипаса. Там найдут для меня какое-нибудь хорошее место в королевских войсках. Я был родственником Риэго. Я смогу сделать большую карьеру. В голосе О’Брайена слышались добродушные нотки. Он дал мне понять, что делает это не из любви ко мне, — о, нет! — но ради… ради той, которая отнеслась ко мне со свойственной женщинам добротой — о, ничего больше, вы сами должны это понять! — он даст мне эту возможность. Мне показалось, что в его глазах мелькнуло просящее выражение. Только страстная любовь и ревность могли заставить этого человека пуститься на такую сложную игру. Но я не выдал себя и, сдерживая гнев, спросил:

— А когда вы хотите меня отправить?

— О, немедленно. Сегодня. Сейчас!

— И ни с кем не прощаться.

— О, конечно! Это в ваших же интересах!

Он говорил уже совершенно спокойно.

— Я рад, что вы понимаете ваше положение. Вы далеко пойдете на королевской службе по рекомендации самого О’Брайена. Только одно условие, — он вынул из кармана лист бумаги и перо, — вам нельзя никого видеть. Но вы должны написать. Донья Серафина несомненно поинтересуется. Кузен, и потом… Дону Бальтасару я сам объясню… Я вам продиктую: ради своей будущей карьеры, жаждая всей душой принять участие в жизни, вы с радостью принимаете предложение сеньора О’Брайена. Она поймет.

— Да-а, она поймет! — проговорил я.

— Ну, вот. И это вы должны написать по прибытии в Тамаулипас. Вы должны дать мне слово написать, а ваше слово…

— Клянусь небом, сеньор О’Брайен! — крикнул я с невыразимым презрением. — А я-то думал, что вы хотите заставить ваших мерзавцев перерезать мне горло во время плавания. Если б я согласился уехать, я не заслужил бы лучшей участи!

Он вздрогнул. Я тоже весь дрожал от бешенства. Секунду мы смотрели друг на друга, потом он провел рукой по лбу.

— Какой дьявол сидит в вас, парень? — проговорил он. — Я кажется делаю одни ошибки.

Он подошел к маленькому окну и, высунувшись, крикнул:

— Шхуна сегодня не пойдет.

Очевидно несколько его головорезов стояли под окном на страже. Их ответа я не слышал, но через минуту он сказал отчетливо:

— Отдаю в ваши руки этого шпиона.

Потом он вернулся к столу, сунул пистолет в карман и небрежно обратился ко мне:

— Глупец! Я заставлю вас еще молить о смерти.

— Вас я еще разоблачу когда-нибудь. Теперь я о вас все знаю!

— Что? — бросил он через плечо. — Вы разоблачите? О, только не вы — и знаете почему? Потому, что мертвые не разговаривают.

И круто повернувшись, он вышел в коридор, где в густую тьму уже просачивались отблески рассвета.

Следующий день показался мне сплошной паузой, затаенным дыханием надвигающихся событий. Я никого не видел. Серафина не выходила, в комнату Карлоса меня не пустили — ему было совсем плохо, — О’Брайен занимался у себя в комнате. Отец Антонио, проходя мимо меня, одними губами шепнул:

— Что вы думаете делать?

И так же осторожно я ответил:

— Я хочу попытаться бежать морем.

Он покачал головой и скрылся.

Но оставшись один, я понял, как безумны мои планы. Ведь я даже не смел показаться за воротами замка — фактически моя жизнь была в руках старого мажордома — у него был ключ от ворот, а ворота были единственной преградой между мною и смертью. Что делать, что делать? Может быть попытаться поговорить с доном Бальтасаром? Я скажу ему, что в его собственном городе, как он всегда называл Рио-Медио, готовился заговор против его гостя.

Я подошел вечером к нему. Он гулял по террасе под руку с О’Брайеном, как раньше со мной. Он внимательно выслушал меня.

— Значит, в городе находятся подозрительные люди? Да, да, времена изменились. Они наверно недавно только прибыли, — обратился он к О’Брайену, и тот спокойно ответил:

— Да, совсем недавно. И люди весьма подозрительные.

— Наш добрый дон Патрицио примет меры — и их уберут, — успокоительно проговорил старик, и О’Брайен утвердительно наклонил голову.

Полная безнадежность охватила меня: тут нельзя было ничего сделать. Старик бегло благословил меня и возобновил свой оживленный разговор с О’Брайеном. Речь шла о годовщине смерти его жены. Каждый год в этот день все церкви в Гаване убирались крепом, сто месс служилось в соборах, всюду раздавали милостыню. Я услышал, как дон Бальтасар тепло благодарил О’Брайена за хлопоты, а тот описывал ему, как в этот раз служба вышла особо торжественной. Я постоял минуту, уничтоженный, придавленный своей незначительностью. О’Брайен даже не взглянул на меня, и, опустив голову, я грустно побрел к себе. У моих дверей я встретился со старым Цезарем. Он шел медленно и важно меж двумя слугами, обходя перед вечером весь дом. Увидев меня, он остановился и низко наклонил курчавую седую голову.

— Одно слово, сеньор, — тихо сказал он, — только что меня окликнула у дверей наша сеньорита. Она дала мне вот это для вашей милости, — он передал мне крохотную печатку с ее инициалами, — и просила сказать: "Две жизни — одна смерть". Сеньор поймет, сказала она.

— Да, да! — прошептал я с бьющимся сердцем.

— И сеньорита просила вас доверять Цезарю, сеньор. Ведь я нянчил ее, когда она была крошкой. Не подходите к окнам, сеньор, умоляю вас. Скверные люди бродят вокруг замка — и я видел, как блеснуло под окном дуло мушкета. И спускайте занавеси, прежде чем зажечь свет. Месяц прибывает. Еще раз — будьте осторожны, сеньор, и верьте Цезарю — так просила сеньорита.

Я прижал печатку к губам:

— Скажи ей, старик, как я принял ее подарок, и передай, что подобно буквам ее имени на этой печати, врезано каждое ее слово в мое сердце.

Они ушли. Я закрыл свою дверь и бросился на постель. В висках стучала кровь. Я хотел, чтобы наконец случилось что-нибудь, чтобы разрешилось это невыносимое состояние полной неизвестности. Вдруг моя дверь с треском распахнулась. Я вскочил. В дверях стояла группа людей, а среди них, в коротком черном плаще — Дон Бальтасар. Он держался совсем прямо, и его дрожащий старческий голос звучал тверже обыкновенного, когда он сказал:

— Вас призывает долг друга и родственника в этот час к смертному одру дона Карлоса Риэго, чтобы молитвой помочь его страждущей душе переступить порог вечности.

Сильный сквозняк колебал свечи, все окна и двери замка были открыты: так по испанскому поверью душе было легче найти выход. В коридорах слышались стоны, плач, беготня. Выйдя на галерею, я увидел за широко открытыми воротами замка карету епископа. Ярко освещенная белая лестница была устлана красным ковром, положенным для епископа. Дверь комнаты Карлоса была распахнута настежь. Я увидел множество свечей, стол, покрытый белым, коленопреклоненные фигуры людей, и у огромной кровати — дона Бальтасара, Серафину и маленького сухонького старичка: это и был епископ. Внезапно ко мне подошел Кастро.

— Сеньор, — проговорил он мрачно, — он скончался. Я видел битвы, но… — его голос пресекся. Он закрыл глаза рукой и потом: — А вы живы! — угрюмо добавил он, и голос его зазвучал предостерегающе: — Вы сейчас в большой опасности.

Я обернулся, как будто ожидая встретить поднятый нож. Но вокруг были только слуги — они стояли на коленях и торопливо крестились. Двор был пуст.

— Дом остался без охраны, — проговорил Кастро.

И я услышал, как к воротам приближался смутный гул. В дверях комнаты Карлоса показался О’Брайен. В лице его был напряженный испуг. Я думаю, что он не был виновен в событиях этой ночи: он хотел, чтобы меня убили вне замка. Но обитатели Рио-Медио, возбужденные зажигательными речами Мануэля, высыпали из своих домов и беспорядочной, орущей толпой шли к дому. Они были вооружены пиками, длинными ножами, палками. Их женщины были с ними. Но шли они очевидно не с целью нападения, а просто демонстрацией.