— Господа Топнамбо иногда упоминали о негодяе по имени Кемп, который пытался проникнуть в их общество.

— Но вы знаете, что я жил на острове, — поймал его я.

— Вы хотите сказать, что вы там появлялись, к сожалению, очевидно ненадолго, а то мы бы вас поймали. Но негодяй Рамон помог вам удрать.

— Вы слышали о моем зяте, Руксби?

— Никогда не слыхал, — небрежно бросил он.

— А об его управляющем, мистере Макдональде?

Милое старое лицо миссис Макдональд всплыло перед моими глазами.

— О да, о них я слыхал. Дядя — отвратительный старый шотландский бунтовщик. Хортон-Пен был центром сепарационистов. Старика тоже следовало повесить, не говоря уже о его племяннике, злобном клеветнике. Он поносил всех честных людей. Он был вашим агентом тоже. Мы все знаем, не беспокойтесь!

— Все это ерунда, — махнул я рукой. — Скажите лучше, что вы знаете обо мне?

— О вас? — фыркнул он. — Знаю, что вы явились неизвестно откуда, назвались сыном графа, пытаясь проникнуть в лучшее общество, как например… э-э-э… к моим друзьям Топнамбо, но они вас и знать не желали, и тогда вы уединились; никто вас не видел, очевидно, вас на острове не было. А потом вы пытались вместе с этим горбатым клеветником, Дэвидом Макдональдом убить меня и адмирала и мистера Топнамбо, ночью, когда мы ехали с бала. А потом ваш агент Рамон помог вам бежать, прежде чем мы успели вас арестовать. Вы исчезли с острова окончательно.

Я не сдавался. Я цеплялся за каждое его слово, я должен был его поймать!

— Вы сами покупали у старого Рамона контрабандные товары для адмирала, а его фрегаты отвозили их тайком в Кей-Вест.

— Это ложь, клевета, клянусь честью! — сказал он.

— Неправда! Вы купили у Рамона больше ста мешков подмоченного кофе за триста фунтов!

Глаза его забегали. Он вдруг посмотрел на прокурора и выпрямился.

— Никогда в жизни я ничего не покупал!

Я потерял терпение и изо всей силы стукнул кулаком по перегородке, утыканной гвоздями. Я был так взбешен, что не заметил как гвоздь вошел в мясо и кровь закапала на пол.

— Лжец! — заорал я. — Рамон сам мне говорил!

— Да, с Рамоном вы были друзьями, — ухмыльнулся он.

Я оставил его в покое. Мне не было спасенья. Кто-то сказал резко:

— Мы на этом заканчиваем допрос свидетелей обвинения. — Старый лорд Стоуэлл вздрогнул, как будто от холода, посмотрел в окно и сказал:

— Подсудимый, теперь по правилам судопроизводства вы можете обратиться к суду. После этого, если у вас есть защитник, он может вызвать ваших свидетелей, если они имеются.

В зале суда потемнело. Я стал излагать историю моей жизни: так ясно, так очевидно было все для меня — и все же я знал, что бесполезно было рассказывать мою жизнь здесь, в суде…

Помню, что у себя в камере, обдумывая свою речь, я решил, что буду очень краток, буду говорить ясно и спокойно: "В такой-то день я высадился в Кингстоне на Ямайке, направляясь в поместье моего зятя, сэра Ральфа Руксби из Хортон-Прайори в Кенте".

Я действительно говорил сдержанно и ясно. Я был спокоен. Помню хорошо, что смотрел я все время на молодую девушку в публике. Ее глаза, как зачарованные, были устремлены на мою руку. Я хотел двинуть рукой, но в нее глубоко вошел гвоздь. Я, почти не замечая, снял руку с гвоздя. Боль была незначительна, как булавочный укол. Но кровь не переставая мерно капала на пол.

Зажгли свечи. Глубокие тени косо легли на стены. Лицо лорда Стоуэлла казалось суровей и старше. Внизу, в группе обвинителей шел тихий разговор. Один из них взглянул на меня и проговорил вполголоса:

— Надо было б ему перевязать руку.

Я рассказывал свою жизнь — больше я ничего сделать не мог.

— Как мог я знать, что Рамон был на службе у пиратов? Клянусь, что я не знал этого. Каждый на острове вел с ним дела — даже сам адмирал. Это не клевета. Клянусь честью — адмирал вел с ним дела. Многие из вас имеют дела с мошенниками, но ведь это не делает мошенниками вас самих.

Я говорил убедительно. Я находил слова, как будто рассказывая все молодой девушке из публики. Вдруг я увидел из-за спины толстой дамы в коричневом плаще бледное лицо моего отца. Он улыбнулся и закивал мне головой, махнул рукой. И внезапно вся моя холодность, мое спокойствие исчезли. Как будто что-то щелкнуло во мне. Я смутно помню, что было потом. Меня захлестнуло волнение — мне казалось, что я снова на Кубе. Внизу перешептывались адвокаты. Один из них вынул красный платок — и теплый сладкий запах каких-то духов вернул меня опять в Рио. Я забыл, где я. Желтое пламя свечей не было ли ярким освещением камеры, в которой фехтовали Николс и Саласар? Мне казалось, что я вновь на Кубе. В сгустившихся тенях расплылись люди, сидевшие передо мной. Временами я не мог говорить. Потом я начинал снова, говорил и говорил без конца. Одна возможность спастись была у меня: рассказать все, что я перенес, — рассказать ярко и образно всю свою жизнь. И жизнь моя всплыла передо мной. Серафина была центром ее, она говорила голосом Кубы, голосом Испании, голосом всей романтики жизни. Я рассказывал о старом доне Бальтасаре, я рассказывал о Мануэле дель-Пополо, о его красной рубахе, черных глазах, об его гитаре; я снова видел огни его костра, пылающего по ту сторону ущелья против пещеры.

И я все это втиснул в повесть о моей жизни, которую я рассказывал той молодой девушке. Я чувствовал, что аудитория слушает меня, затаив дыхание. Я сумел увлечь ее. Это было у меня в крови. Мой старый бледный отец, мигающий узкими веками из-за чужой спины, был в юности одним из лучших рассказчиков Англии. Я знал, что меня слушают. Я видел полуоткрытые губы синеглазой девушки, наклонившейся вперед, не спускающей с меня глаз. Я знал это, потому что кто-то сердито зашипел "тс-с!", когда один из адвокатов повысил голос. Меня слушали…

И вдруг я подумал: даже если спасу себе жизнь своим рассказом — зачем мне она? Я никогда не вернусь назад, никогда больше не буду мальчиком, никогда не услышу голосов таинственного острова. А если даже я смогу вернуться туда — что мне с того? Море и небо и молчаливые холмы и неумолчный прибой — все те же. Но я уже не тот… Никогда больше не встречать мне рассвет в Гаванском порту с Серафиной, тесно прижавшейся ко мне на скамье маленького баркаса… Мне оставалось сейчас только выиграть борьбу за мою жизнь — а потом навсегда отказаться от борьбы. Помню нестерпимую горечь, охватившую меня, какое-то странное раздвоение моего "я", с одной стороны чувствовавшего всю бесцельность моей жизни, а с другой стороны — заставлявшего меня бесноваться перед кучей пучеглазых идиотов, тремя старыми судьями и молоденькой девушкой. И мысли первого "я" вдруг пронзили слова второго.

— Взгляните на меня… взгляните, что сделали они со мной. Я был наивным мальчуганом. Что я теперь такое?

У меня отняли жизнь — пусть теперь с ней делают, что хотят — не все ли мне равно?

В зале суда задвигались. На судне адмирала Роулея тяжелые кандалы натерли мне глубокие, до костей, раны. В Ньюгете я не был закован, но раны не заживали. Я случайно взглянул на мои руки — нет, не руки — звериные лапы, залитые свежей кровью из разорванной гвоздем раны.

— Какую награду вы можете дать человеку, который пойдет по верному пути? Что мне до вашей смерти! На что мне жизнь? Готовьте виселицу! Я слишком много страдал — смерть прекратит мои муки. Бог мой! Я ли не знаю, что значит страдать! Посмотрите на мои руки и скажите — нужна ли мне еще жизнь? — И я поднял свои жуткие руки высоко, и желтый свет свечей осветил их.

Послышались дикие вскрики женщин и проклятия. Я увидел, как моя девушка закрыла лицо руками и медленно стала сползать со стула. Люди толкали друг друга, а я уже больше ничего не говорил. Вдруг мой тюремщик потащил меня за рукав.

— Послушай, да это же не может быть, ей-богу, не м-м-о-ж-е-т быть! — дрожащим голосом проговорил он.

На минуту во мне вспыхнула бесконечная гордость. Я заставил их всех поглядеть правде в глаза! Но в следующий миг я понял, что все мои усилия были тщетны. Я достаточно хорошо сообразил, даже в том полубезумном состоянии, в котором находился тогда. Я снова очутился в зале суда, и сознание реальности всего окружающего вернулось ко мне. Я видел, как прокурор шептался с секретарем суда и показал рукой сначала на меня, потом на присяжных; они оба засмеялись и закивали головами. Они были слишком уверены в веревке, ждущей меня, а семь вест-индских купцов среди присяжных не преминут немедленно вспомнить о своих карманах. Но мне было все равно. Я заставил их взглянуть правде в глаза.