Изабелла посмотрела на меня.

– До сих пор не верится... Это происходит на самом деле, но кажется ненастоящим. Как во сне. Я все еще чувствую, что могу проснуться! Получить все... Руперта...

Сент-Лу... Исполнение всех желаний... О-о! Я не имела права так долго задерживаться! – Она вскочила. – Мне дали двадцать минут, чтобы я могла выпить чашку чаю.

Получилось, что все свое время Изабелла потратила на меня и осталась без чая.

После полудня пришла Милли Барт. Освободившись от макинтоша, капюшона и галош, она пригладила волосы, тщательно припудрила нос и села около меня. По-моему, она выглядела очень хорошенькой, и не симпатизировать ей было просто невозможно! (Да и зачем бы?) – Надеюсь, вы не чувствуете себя покинутым? Вы уже съели свой ленч, и все в порядке?

– Да, конечно! – заверил я Милли. – Чуть позже мы с вами будем пить чай.

1 т-Это очень хорошо, – сказала Милли и тут же озабоченно спросила:

– Ох! Капитан Норрис, как вы думаете, он пройдет?

– Об этом говорить слишком рано.

– Мне хотелось бы знать, что вы думаете.

– По-моему, у него есть шанс. – Я старался как-то ее успокоить.

– Если бы не я, он прошел бы наверняка! Как я могла быть такой глупой и скверной! О капитан Норрис, я постоянно думаю об этом. И ужасно себя упрекаю.

«Ну вот, началось!» – подумал я.

– На вашем месте, Милли, я перестал бы об этом беспокоиться.

– Но как я могу?! – Большие карие глаза Милли широко раскрылись.

– С помощью силы воли и самоконтроля, – наставительно сказал я.

Лицо Милли приняло скептическое и слегка неодобрительное выражение...

– Я не могу, не должна относиться к этому легко. Ведь это моя вина.

– Дорогая моя, этим вы не поможете Гэбриэлу попасть в парламент.

– Не-ет... конечно, не помогут. Но, если пострадает его карьера, я себе никогда не прощу.

Это было так знакомо! Я прошел через все это с Дженнифер. Разница только в том, что сейчас я говорил хладнокровно, не испытывая романтического влечения. Большая разница! Милли Барт мне нравилась, но ее причитания в высшей степени раздражали.

– Ради Бога! – воскликнул я. – Незачем все так преувеличивать и накручивать! Хотя бы ради самого Гэбриэла.

– Но ведь он-то меня и беспокоит!

– Вам не кажется, что у него хватает забот и без ваших слез и сожалений?

– Но если он проиграет...

– Если он проиграет (чего пока еще не произошло) и если вы содействовали такому результату (чего невозможно знать наверняка – может быть, это вообще не соответствует действительности), бедняге, надо думать, хватит того разочарования, и вряд ли стоит дополнять его переживания женскими терзаниями. От этого будет еще хуже.

Милли хоть и пришла в замешательство, но продолжала упрямо повторять свое:

– Я только хочу загладить то, что сделала.

– Скорее всего вы не сможете этого сделать. Разве только вам удастся убедить Гэбриэла в том, что поражение на выборах для него большая удача, так как даст ему свободу для более интересных перспектив.

– О-о! – Милли испугалась. – Я не думаю, что смогу это сделать!

Я тоже так не думал. Это было бы под силу лишь находчивой и неразборчивой в средствах женщине. Да еще Терезе, если бы Гэбриэл ей нравился, она тоже могла бы справиться с этой задачей. Она, по-моему, всегда воспринимала жизнь как непрекращающуюся борьбу.

Для Милли Барт жизнь, безусловно, была чередой романтичных поражений. Но, быть может, Джону Гэбриэлу нравится подбирать трогательные обломки крушения и пытаться их склеить. Мне самому это когда-то нравилось.

– Вы его очень любите, не так ли? – спросил я.

Карие глаза Милли налились слезами.

– О да!.. Да! Он... Я никогда не встречала никого похожего на майора Гэбриэла.

И я тоже. Но меня, разумеется, это не трогало так, как Милли Барт.

– Я бы все для него сделала, капитан Норрис! Правда, все-все бы сделала!

– Если вы его так любите, – это само по себе уже много значит. Оставьте все как есть!

Кто это сказал: «Любите их и оставьте в покое». Какой-нибудь психолог, который давал совет матерям? Мудрость эта применима не только к детям. Однако в состоянии ли мы оставить кого-нибудь в покое? Возможно, лишь наших врагов, да и то с трудом.

Я оторвался от бесплодных размышлений и распорядился, чтобы подали чай.

За чашкой чаю я намеренно повел разговор о кинофильмах, которые смотрел в прошлом году. Милли любила ходить в кино.

Она ввела меня в курс последних киношедевров. Мы славно провели время. Я получил большое удовольствие, и мне было жаль, когда Милли ушла.

С отдаленных избирательных участков стали появляться «боевые отряды». Настроения варьировали от оптимизма до отчаяния. Только Роберт пришел домой бодрый и веселый: в заброшенном карьере он нашел поваленный бук, точно такой, какого жаждала его душа художника. К тому же он вкусно поел в пабе. Деревья и еда – две основные темы разговоров Роберта. Кстати сказать, не худшие!

На следующий день поздно вечером Тереза вошла в мою комнату и, устало отбросив прядь темных волос со лба, сказала:

– Он прошел!

– С каким преимуществом?

– Двести четырнадцать голосов.

Я присвистнул.

– Только-только!

– Да. Карслейк считает, что, не будь всей этой истории с Милли Барт, перевес был бы не меньше тысячи.

– Карслейк не понимает, о чем говорит.

– Невероятный успех левых по всей стране. Почти везде победили лейбористы. Победа консерваторов в Сент-Лу – одна из немногих.

– Гэбриэл был прав, – сказал я. – Ты помнишь, он это предсказывал.

– Да, помню. Поразительное предвидение!

– Ну что же, сегодня маленькая Милли Барт может наконец заснуть спокойно. Все-таки она не испортила все дело. Какое это для нее облегчение!

– Неужели?

– Какая же ты все-таки язва, Тереза! Малышка предана Гэбриэлу.

– Да, это так. Вообще они подходят друг другу. По-моему, он был бы с ней вполне счастлив. Если, конечно, хочет быть счастливым. Есть люди, которые не хотят.

– Я никогда не замечал за Гэбриэлом аскетизма. Его мысли не идут дальше собственного благополучия и того, чтобы урвать от жизни как можно больше. Он сам это мне говорил. Думаю, он так и сделает. Гэбриэл отмечен печатью успеха. Самого большого. Что же касается Милли, то ей, похоже, суждена роль жертвы. Ты, наверное, начнешь уверять меня, что ей это нравится.

– Нет. Конечно нет. Просто, чтобы сказать себе: «Я свалял дурака!» посмеяться над собой и идти дальше, нужно иметь по-настоящему сильный характер. Слабому же надо за что-нибудь ухватиться. Ему нужно видеть свои ошибки не просто как промахи, с которыми необходимо справиться, а как роковую ошибку, трагическую вину. Я не верю в зло. Все беды в мире происходят от людей слабохарактерных, обычно совершающих поступки с благими намерениями и окруженных невероятно романтичным ореолом. Я их боюсь Такие люди опасны. Они словно покинутые командой корабли, дрейфующие во мраке, угрожающие роковым столкновением другим, вполне управляемым судам.

Я не видел Гэбриэла до следующего дня. Когда он пришел, я с трудом узнал его – настолько он был не похож на себя: осунувшийся, почти начисто лишенный присущей ему энергии и живости.

– Послевыборное похмелье? – спросил я.

Гэбриэл застонал.

– Вот именно! Какая тошнотворная штука успех! Где у вас самый хороший херес?

Я сказал, где стоит спиртное, и он налил себе бокал.

– Не думаю, что мистер Уилбрэхем сейчас ликует, – заметил я.

– Пожалуй, – Гэбриэл слабо усмехнулся. – К тому же, по-моему, бедняга Уилбрэхем и себя самого, и политику воспринимает всерьез. Не то чтобы чересчур, но все-таки достаточно серьезно. Жаль, что он такой слабак.

– Надо думать, вы сказали друг другу все, что положено в таких случаях: о честной борьбе, непредвзятости и обо всем прочем.

Гэбриэл снова усмехнулся.

– О да! Мы исполнили весь положенный ритуал. Карслейк проследил за этим. Ну и осел! Свою работу знает превосходно, а ума ни капли!