— Нет! Убирайтесь! — завизжала она, и голос ее обжигал, словно пламя. — Убирайтесь прочь, ублюдки! Я вам не верю, ни единому вашему слову не верю! Прочь отсюда! Вы лжете! Мой ребенок прошел Испытания! Он не Мертвый! Вы просто боитесь его! Боитесь, что он захватит вашу драгоценную силу!

По Прославленному Кругу пробежал шепоток; придворные не знали, куда деть глаза. Смотреть на епископа было неудобно, ибо вид у него был совершенно неподобающий: митра валялась на полу, тонзура блестела в лунном свете, а сам Ванье запутался в церемониальных ризах и никак не мог подняться на ноги. Некоторые попытались смотреть на императрицу, но глядеть на нее было просто больно — и еще больнее было слышать ее святотатственные слова.

Сарьон нашел выход из ситуации: он уткнулся взглядом в собственные башмаки. Ему отчаянно хотелось очутиться за сотню миль отсюда, лишь бы не видеть этой жалкой сцены. Большинство придворных явно разделяли чувства молодого каталиста. Теперь, когда они занервничали, оттенки «Плачущего голубого», тщательно подобранные в соответствии с рангом и статусом каждого, замельтешили, и казалось, будто по спокойному, безмятежному озеру вдруг побежала рябь.

В конце концов епископу, с помощью кардинала, удалось встать. Увидев его побагровевшее лицо, придворные попятились, а многие маги даже спустились пониже, поближе к полу. Соизволивший наконец обернуться император заметно побледнел, увидев, насколько разгневан епископ. Когда кардинал вновь водрузил митру ему на голову, Ванье поправил ризы — он настолько хорошо владел собой, что оттенок его одеяний ни на миг не изменился, — и, собрав оставшиеся силы, внезапно перекрыл канал, связывавший его с императрицей.

Пылающий шар исчез. Однако же императрица успела зачерпнуть у епископа достаточно Жизни и теперь по-прежнему парила над колыбелью; ее хрустальные слезы падали на ребенка. Ударяясь о крохотную грудь, капли разбивались, и младенец заходился криком от боли и страха. По коже его поползли тоненькие струйки крови.

Ванье поджал губы. Все это зашло слишком далеко. Теперь ребенка придется снова проводить через ритуал очищения. Епископ снова бросил на императора взгляд, на сей раз не вопросительный, а повелительный, и все придворные поняли его смысл.

Суровое лицо императора смягчилось. Он подплыл к жене и осторожно погладил ее по роскошным, блестящим волосам. При дворе поговаривали, что император без памяти в нее влюблен и ради нее готов на все. Но, очевидно, он не мог дать ей того, чего она страстно желала, — живого ребенка.

— Епископ Ванье, — проговорил император, не глядя на каталиста, — возьмите ребенка. Когда все будет сделано, дайте нам знать.

У присутствующих вырвался вздох облегчения. Сарьон прямо-таки услышал, как люди перевели дух. Оглядевшись, он заметил, что почти все осторожно подправляют оттенок одежды. Там, где прежде красовались безукоризненные переливы голубого, теперь то и дело виднелись мелькающие пятна блеклого зеленого или удручающего серого.

На лице епископа тоже явственно читалось облегчение — правда, смешанное с гневом. Даже он ослабел настолько, что не мог более скрывать своих чувств. Из-под митры потекла струйка пота. Он стер ее, с силой выдохнул и поклонился императору.

Затем епископ, двигаясь несколько быстрее, чем подобает в столь официальной обстановке, и не спуская глаз с императрицы, которая парила над ним, взял заходящегося криком ребенка на руки. Повернувшись к колдуну, маршалу Исполняющих, он негромко, хрипло произнес:

— Перенесите меня к Источнику силой вашего дара.

А потом добавил, обращаясь к императору:

— Я дам вам знать, ваше величество. Подождите.

Казалось, что император, не сводящий взора с жены, не обратил внимания на слова епископа. Но Ванье не стал больше терять ни минуты. Он склонился к уху кардинала, следующего по старшинству иерарха, и прошептал несколько слов. Кардинал поклонился и, повернувшись к маршалу, открыл канал, предоставив колдуну достаточное — или более чем достаточное — количество Жизни, чтобы его хватило на путешествие сквозь Коридоры в подгорную твердыню Купели, сердце тимхалланской церкви.

Сарьон поймал себя на том, что он, несмотря на смятенное состояние, машинально следует заведенному порядку — подсчитывает расходы силы, необходимые для путешествия на такое расстояние. Несколько мгновений спустя, завершив сложные математические расчеты, Сарьон понял, что кардинал потратил много энергии впустую; для каталиста это считалось тяжким грехом, ибо в таком случае он мало того что сам оставался слабым и уязвимым, но еще и давал дополнительную энергию магу, который мог сохранить ее и использовать впоследствии по собственному желанию. Но, как предположил Сарьон, в данном случае это не имело значения. Каким бы искусным математиком ни был кардинал, но все же для того, чтобы прийти к ответу, на который у Сарьона ушли секунды, ему потребовалось бы несколько долгих мгновений. И Сарьон, и кардинал прекрасно понимали, что сейчас нельзя терять даже эти мгновения.

Повинуясь приказу епископа, колдун вошел в Коридор — разверзшийся перед ним голубой круг. За колдуном последовал Ванье, неся на руках свою крохотную ношу. Когда все трое оказались внутри, круг вытянулся, сжался и исчез.

Все было закончено. Епископ и младенец удалились. Двор снова ожил. Придворные подплыли к императору — выразить соболезнования и напомнить о своем существовании. Кардинал, отдавший маршалу все силы, рухнул как подкошенный — и все собратья по ордену кинулись к нему на помощь.

Впрочем, нет: один каталист не шелохнулся. Сарьон остался стоять в ныне распавшемся Круге. Все его планы, надежды и мечты разбились, словно слезы императрицы о траурно-голубой пол. Сарьона поглотило его собственное горе; ему казалось, будто в воздухе по-прежнему витают крики младенца и скорбный шепот деревьев.

«Принц Мертв».

Волшебник стоял на пороге своего дома. Его простое, надежное жилище не отличалось ни роскошью, ни показной пышностью, ибо волшебник этот, хотя и происходил из знатного рода, был невысокого ранга. Нет, он мог бы позволить себе обзавестись сверкающим хрустальным дворцом — но это сочли бы неподобающим для человека его положения. Впрочем, волшебник был вполне доволен своей жизнью и теперь оглядывал свои земли со спокойным удовлетворением.

Заслышав у себя за спиной, в коридоре, какой-то шум, волшебник обернулся.

— Поторопись, Сарьон, — улыбнувшись, сказал он своему маленькому сыну. Мальчик сидел на полу, пытаясь надеть башмаки. — Поторопись, если хочешь увидеть, как ариэли несут диски.

Малыш последним, отчаянным рывком натянул башмак, вскочил и подбежал к отцу. Волшебник подхватил мальчика на руки и произнес слова, подчиняющие воздух его велениям. Шагнув на ветер, он оторвался от земли и поплыл; его шелковое одеяние трепетало, словно крылья яркой бабочки.

Ребенок одной рукой уцепился за отцовскую шею, а другой замахал, приветствуя рассвет.

— Папа, научи и меня так делать! — воскликнул Сарьон; весенний воздух, овевающий лицо, приводил его в восторг. — Научи меня, что говорят, чтобы вызвать ветер!

Отец Сарьона улыбнулся и, покачав головой, легонько ущипнул мальчика за ногу, стопа которой была заключена в кожаную тюрьму.

— Сынок, что бы ты ни сказал, ветра тебе не вызвать, — произнес он и ласково убрал соломенные волосы с вытянувшейся от разочарования мордашки. — Это не твой дар.

— Ну, может, пока и не мой, — упрямо заявил Сарьон. Они плыли над свежевспаханным полем, вдыхая запах влажной земли. — Но когда я стану старше, как Джанджи...

Но отец снова покачал головой:

— Нет, сынок. Даже когда ты вырастешь...

— Но это же нечестно! — воскликнул Сарьон. — Джанджи — всего лишь слуга, как и его отец, но он может приказать воздуху нести его. Почему...

Он перехватил взгляд отца и осекся.