Хотя Клер почти не умела танцевать, она была готова попробовать. Когда она встала, Никлас посоветовал:

— Распусти волосы.

Клер послушно сняла с головы косынку и расчесала пальцами густые темные локоны, так что они упали на се плечи и спину блестящей волной. Затем она и Никлас взялись за противоположные концы шарфа и вошли в центр круга.

— Держись как кокетливая девица, — сказал Никлас с коварной улыбкой, достойной графа-демона. — Как та дразнящая до безумия, но не дающаяся в руки девчонка, которую я знаю.

Клер думала о его словах, когда они начали медленно ходить по кругу, натягивая шарф. Итак, что же она чувствовала, когда подпадала под чары Никласа? Она боялась его сексуальной притягательности и в то же время совершенно не могла ей противостоять. Глядя глубоко в его глаза. Клер позволила этим незабываемым воспоминаниям влиться в ее душу и тело.

Она начала с того, что опустила глаза, изображая смущение, затем, обернувшись, вызывающе спустила свою глубоко декольтированную блузку с левого плеча. Никлас, сильный и гибкий, ответил на это как самец, преследующий самку, и дернул за свой конец шарфа, чтобы она подошла поближе.

Клер приблизилась, но едва он протянул к ней руку, отстранилась. Когда Никлас последовал за ней, она нырнула ему под руку и хлестнула его волосами по лицу, обороняясь и обольщая одновременно.. Он позволил ей отступить, затем опять притянул ближе. Она скромно прикрыла лицо свободной рукой а затем отпрыгнула, крутнувшись так, что ее юбки соблазнительно взметнулись вверх. Он последовал за нею, как гордый жеребец, молча обещая скорое завоевание и удовлетворение. Музыка играла все быстрее и быстрее, и они, как одержимые, все быстрее мчались по кругу; их движения были огненной прелюдией к тому неизбежному концу, которым должен был завершиться танец.

На последнем бешеном аккорде скрипка оборвала свой зажигательный напев, наступило напряженное молчание. Никлас заключил Клер в объятия и перегнул ее назад через руку.

Откинувшись, Клер вдруг ощутила легкую панику, которая мгновенно прошла, потому что каждой частичкой своего тела Клер чувствовала, что Никлас ни за что не даст ей упасть. Когда ее волосы смешались с травой, он поцеловал ее в губы поцелуем, который показывал всем, что эта женщина принадлежит ему. Цыгане одобрительно заревели и затопали ногами.

Тогда он бережно поднял ее, лаская взглядом.

— Теперь последний обряд, Клариссима. Мы должны перескочить через ветвь цветущего ракитника, которую Ани только что положила на землю.

Держась за руки, они пробежали по лужайке и перепрыгнули через ветку ракиты. Под шум аплодисментов Клер прошептала на ухо Никласу:

— Прыжок через ракитовую ветку — это старая валлийская деревенская традиция, которая соблюдается, наверное, со времен друидов.

Он рассмеялся.

— Вкусы цыган очень эклектичны. Они готовы усвоить любой обычай, который им понравится.

Скрипка снова начала наяривать, и на сей раз в пляске приняли участие все, включая старую Кеджу и детей, которые уже могли ходить. Танцоры сходились в круги, потом разбивались на более мелкие группы. Музыканты играли по очереди, чтобы никто не пропустил случая потанцевать. Для Клер все происходящее стало истинным откровением — этот танец не был ни простой забавой, ни греховным искушением; он был дыханием самой жизни.

И Никлас — самый неистовый, самый горячий танцор из всех. Когда он схватил Клер за руки и завертел в бешеной пляске, она почувствовала, как его энергия перетекает в пес, словно огненная река. И ответила ему со всей страстью, которая так недавно расцвела в ней. Прежде она танцевала как дева, ждущая своего жениха, теперь же плясала как искусительница, как женщина, гордящаяся своей женственностью и до конца уверенная в способности ублажить своего мужчину.

Позже, когда усталые дети были уложены спать и даже взрослые слишком утомилась, чтобы продолжить танцы, Кор принес маленькую валлийскую арфу и вручил ее Никласу.

Тот осторожно провел по струнам, настраивая инструмент и решая, что играть. В конце концов он запел старинную цыганскую балладу, казалось, сотканную из радостей и печалей древнего кочевого народа. Клер сидела рядом с ним, закрыв глаза, завороженная красотой его глубокого звучного голоса. Под конец он спел один куплет по-английски, должно быть, переведя его специально для нес.

Земные богатства захватывают и разрушают тебя,

Любовь должна быть свободной, как веющий ветер,

Если ты запрешь ветер в четырех стенах, он умрет,

Открытые шатры, открытые сердца,

Пусть вест ветер.

Эти слона тронули ее сердце. Хотя Клер сомневалась, что они были обращены к ней, она ясно почувствовала: единственный способ удержать Никласа рядом — никогда не пытаться это сделать. «Любовь должна быть свободной, как веющий ветер…»

Потом они улеглись на постель, которую устроили поодаль от остальных. Лежа на одном толстом пуховом одеяле и укрывшись другим, под крышей из ночного неба, усыпанного звездами, он занимался с нею любовью с неистовством мужчины, желающего показать женщине, что она принадлежит ему и только ему. Желание, разожженное их дразнящей пляской, достигло сейчас лихорадочной остроты из-за того, что их неистовое соитие происходило в полном молчании.

Всем сердцем сожалея, что слова любви ей заказаны, Клер говорила их только языком своего тела. Позже, когда Никлас заснул, положив голову ей на грудь, она гладила его густые черные волосы и чувствовала удивление и восхищение, думая о человеке, за которого вышла замуж. Цыган и валлиец, аристократ и бард — он был и тем, и другим, и третьим, и четвертым, и еще многими-многими другими. И она знала, что будет любить его до конца своих дней.

Наутро Клер чувствовала себя не самым лучшим образом. Накануне она позволила себе некоторые излишества: слишком много съела, выпила чересчур много вина, очень долго танцевала и завершила все это неумеренно страстными любовными ласками. И притом не один раз. По правде говоря, Джон Уэсли вряд ли одобрил бы подобную неумеренность. Однако теперь, когда Клер могла руководствоваться своим внутренним чувством, она напрямую задала вопрос Богу и поняла, что он вовсе не возражает, поскольку источником, питающим ее плотскую страсть, является любовь. Тем не менее легкая головная боль была полезным напоминанием о том, что умеренность все же лучше невоздержанности.

Когда табор собрался тронуться в путь, старая Кеджа подошла к Клер.

— Мне надо с тобой поговорить, — непререкаемым тоном заявила она. — Нынче утром ты поедешь в моей кибитке.

Клер с удовольствием приняла приглашение. Она редко разговаривала с Кеджой, но часто чувствовала, что старуха пристально глядит на нее. Войдя в кибитку Кеджи, Клер обнаружила, что, кроме них двоих, здесь никого нет: видимо, Кеджа использовала все свое влияние, чтобы избавиться от лишних ушей.

Долгое время она просто смотрела на Клер, попыхивая своей трубкой. Потом вдруг сказала:

— Я прихожусь двоюродной сестрой отцу Марты, матери Ники.

Клер стало еще интереснее. Выходит, Кеджа — самая близкая родня Никласа. Не желая упускать случая узнать правду, она сразу взяла быка за рога:

— Почему Марта продала своего сына? Воспоминание об этом всегда было незаживающей раной в его сердце.

— В то время Марта уже умирала от чахотки, — с той же прямотой ответила Кеджа. — Ей следовало бы оставить сына среди нас, но она поклялась своему мужу, что сделает все, лишь бы Ники узнал жизнь англов. — Лицо старухи сморщилось. — Чтобы исполнить волю Кенрика и потому, что она знала, что скоро уже не сможет заботиться о Ники, Марта отвезла мальчика к деду и бабке, которые были самыми близкими его кровными родственниками.

— Но она продала сына старому графу за сто гиней! Зная это, я как-то не могу поверить, что Марта и впрямь действовала бескорыстно, — жестко возразила Клер. — Да и как вообще женщина может продать свое дитя?