— Я не помешал?

— Нет, нисколько. Более того, я ухожу, думаю, вы оба лучше справитесь без меня, — Лодовико встал, подошёл, поцеловал Элоизу в щёку и вышел.

— Монсеньор, вам отменили постельный режим?

— Не вполне. Но мне показалось, что нужно разговаривать. А если вас нет рядом — нужно идти, искать вас и всё равно разговаривать.

Он сел на диван, туда, откуда встал Лодовико, и это было правильно — не нужно ему сейчас садиться рядом с ней.

— Вы позволите? — взял пустую тарелку, положил на неё какой-то еды.

— Конечно, — кивнула она. — Есть вода, и есть вино. Вам налить?

— Воды, пожалуйста. Для начала. А потом посмотрим. Как вы, Элоиза? Вы ели, спали?

— Спасибо, Лодовико позаботился о еде. Да, я сегодня спала. Так что всё в порядке.

— О нет, не в порядке. В порядке будет, если мы как-нибудь договоримся. Мне бы этого очень хотелось. А вам?

Она некоторое время помолчала. Собиралась с мыслями.

— Мне бы хотелось договориться.

— Уже хорошо, — кивнул он. — Скажите, что вам представляется самым непоправимым в том, что случилось?

Она снова задумалась — над формулировкой.

— Наверное, то, что я теперь буду всё время ожидать от вас чего-то подобного.

— Вы полагаете, что моё раскаяние неискренне?

— Я полагаю, что люди не меняются. И если в человеке что-то есть, то оно непременно будет показываться.

— Позволю себе поспорить. Меняются, ещё как меняются. Правда, в одном-единственном случае — если они захотят этого сами. Вы думаете, я родился сразу такой, как есть сейчас? Уверяю вас, нет. Думаю, что и вы были другой в детстве, в юности, в студенчестве, а также после него.

— Но в чём-то глобальном я не изменилась. И вы, наверное, тоже.

— А вы думаете, что наша проблема в том самом глобальном?

— Откуда-то же оно вылезло, — пробурчала Элоиза и тоже налила себе воды.

— Честно — сам не знаю, откуда. Но я считаю — хорошо, что вылезло, я теперь об этом знаю, и могу осознанно, так сказать, истреблять в себе все возможные проявления. Я согласен с вами — вы не давали мне поводов сомневаться в вас. Когда ко мне вернулся разум, я это понял. Вообще обычно рядом с вами я в разуме. А если даже вдруг нет — то вы как-то умеете привести меня в разум, и чтобы без жертв. То есть вам это однажды, я помню, удалось.

— Так вам нужен кто-то, кто будет присматривать за вами и проверять — в разуме ли вы сегодня. Не обязательно я. Камердинер, сиделка…

— Вообще в последние годы я как-то в разуме, — заметил он. — Раньше было хуже, признаюсь. Меня взрывало и несло по самым пустячным поводам. Сейчас уже не так. А вы говорите — люди не меняются.

— Хорошо, положим, я тоже изменилась за последние лет пять. Но вот мы такие, какие есть. Вы не всегда в разуме, а я иногда вспоминаю, что до знакомства с вами у меня была какая-то жизнь и даже, о господи, какие-то сердечные привязанности.

— Ну так и у меня были, — пожал он плечами.

— Как? — она изобразила удивление. — А я уже было подумала, что только у меня была жизнь за пределами палаццо д’Эпиналь.

— У всех была. А сейчас, не поверите — вы моя сердечная привязанность.

— Так может быть, вам просто нужно сравнить с другими? — не то, чтобы ей этого хотелось, но…

— Сердце моё, а почему вы думаете, что я не пытался сравнить? Сначала вы довольно долго не подавали мне никаких надежд, и я, скажу честно, разными методами пытался вас забыть. Или хотя бы перевести в разряд ничего не значащего прошлого. То наше с вами единственное странное свидание в Милане — и оперу, и всё, что было потом. Только вот не получилось. Ну и когда мы рассорились весной, я тоже… пытался.

— И… что вам помешало? — нет, она не хотела знать подробностей его поисков, её просто понесло.

— А помешало то, что нет в мире никого, кто был бы лучше вас. Это не гипотеза, это доказанное положение.

— Да ладно, — вырвалось у неё.

— Хотите деталей? Извольте. С какой стороны не зайди — вы лучшая. Вы необыкновенно приятны моему взгляду. Я очень люблю смотреть на вас. Как вы двигаетесь, как вы тянетесь, как вы танцуете. Как вы улыбаетесь. Как вы утром моргаете, ещё не проснувшись до конца. А когда вы смотрите мне в глаза, у меня внутри что-то шевелится. Я не знаю, что это и как его назвать, оно там просто есть. Какая-то кнопка полноты бытия, которая активируется от вашего взгляда. Ещё я очень люблю слушать ваш голос, представляете? Особенно — когда вы что-то рассказываете. Какую-нибудь историю, которая могла случиться только с вами и ни с кем больше. Ваш голос завораживает. Это не только я замечал, но о других мы сейчас не говорим. И я люблю слушать ваши французские слова. Это очень красиво, едва ли не красивее, чем когда вы говорите по-итальянски. Да чёрт возьми, с вами можно говорить о работе, о делах, и вообще обо всём на свете. Это какая-то невероятная опция. И кстати, вы отлично делаете всё, за что берётесь. Хоть в работе, хоть в чём. С вами очень здорово путешествовать, вы знаете? Вы разумны в вопросах количества вещей, которые нужно брать с собой, вы не пугаетесь долгой дороги, вы готовы ходить пешком по городу и в гору, вы не ноете. Вы вообще не ноете. Вы отличаетесь от большинства женщин, с которыми у меня что-то когда-то было, тем, что не выносите мозг. Никогда. А если вам что-то не по нраву, то вы просто уходите. Или сначала бьёте наотмашь, а потом уходите. Наверное, это как-то не по-женски. Но я не знаю другой такой нежной и женственной, как вы. Ваш запах сводит с ума, и тот, что ваш собственный, и те, которыми вы пользуетесь, чтобы помыться или что там ещё вы делаете в ванной с таким количеством флаконов. Зарыться носом в ваши волосы — редкое удовольствие, скажу я вам. И ощущать вашу мягкую кожу — лучше всего телом к телу, конечно же, но даже просто держать вас за руку — уже хорошо. Ваши губы — они затягивают, от них очень непросто оторваться, вы знали? Ну так знайте. А то, что вас можно сложить в любую позу? Ваша фантастическая растяжка поражает воображение. А ещё знаете, мне лестно, что в моей постели девушка из Шатийонов. Даже более лестно, чем девушка из Винченти, уж простите, ничего не имею против Винченти как таковых. Но с другой стороны, ваше фейство — оно же от Винченти, значит, никуда от них не деться. Мне выпало полюбить фею, она видит меня насквозь, и это меня не бесит и не отвращает от неё, подумать только! И она ещё будет говорить о каких-то других вариантах, да это теперь просто невозможно, я думаю, и в сравнении с ней проиграет кто угодно другой. Что-то там было в сказках — раз попал танцевать в холм, то потом не сможешь жить в обычном мире. И после феи обычная женщина уже не привлекает нисколько. Она обычная. В меру неуклюжая, в меру неловкая, в меру грубоватая, в меру скучная. С вами же никогда не бывает скучно. Даже если вы просто спите рядом. Но вам, наверное, за всю вашу жизнь подобные вещи говорили много и часто, и никакие слова этого мира не пробьют ваше недоверие. Вот, вы молчите. Наверное, так и есть…

Элоиза молчала, да, но только потому, что в горле стоял ком, и слёзы подступили так близко, что она боялась лишний раз вздохнуть.

— Нет, Себастьен. Никто и никогда не говорил мне ничего подобного, — тихо проговорила она.

Даже тот человек, за которого она собиралась замуж.

— И вы видите, насколько я сейчас говорю то, что думаю.

Она всё-таки вздохнула, и внутри что-то всхлипнуло, не она сама, нет, что-то, что вдруг образовалось там, и чему не было названия. Слёзы показались, но она снова вдохнула и выдохнула, и стало легче.

— Да, я вижу, — сказала тихо и неуверенно.

Вот и что теперь делать? Встать и подойти? Или как?

Она зажмурилась и не увидела, как он встал и подошёл к её креслу. Сел на подлокотник и осторожно обнял её.

— Плакать лучше в сорочку. Или хотя бы просто в плечо. Или куда-нибудь там ещё, но не просто так. Если сбежите от меня на край света — там и будете плакать просто так. В кресло, в подушку. А пока вы здесь и я тоже здесь — нечего, ясно вам?