— А ты разве не знаешь, почему? — Нелюбин прислушался к шуму ветра в верхушках осин, но, не уловив ничего постороннего, сказал: — Ворон живет триста лет. И триста лет он должен кормить себя. А кроме крепкого клюва и мощных крыльев, ему нужен еще и зоркий глаз. Ворон не тело свое кормит — глаза. В глазах вся его сила и долголетие. А потом вот еще какое дело: не нравится ворону, когда на него глядят те, кем он кормится… Вот почему во время расстрела глаза завязывают. Правда, нам, на Извери тогда, — помните? — глаза не завязывали. А под автоматы уже поставили… Спас нас, десантник тот, капитан, Старчак Иван Георгиевич. Век его буду помнить. А вы говорите: вороны, ектыть… У них сейчас своя страда, у нас — своя.

— Красивая сказка, — горько усмехнулся Степан. — А главное, очень жизнеутверждающая.

— А ты, сказочник, что-то невесел стал, — заметил ему Нелюбин. — Раньше-то, помню…

— Тихо, — прервал их Воронцов.

И точно, со стороны западного поста послышались торопливые шаги. Среди берез замелькала линялая гимнастерка и стриженая голова. Это был один из бойцов правого дозора. Он бежал босиком, и сухие березовые листья брызгами разлетались из-под его быстрых ног.

— Товарищ командир! Едут! — доложил он еще за несколько шагов.

— Обоз?

— Он самый. Телеги чем-то нагружены. Вроде мешки. А самих немцев не видать. Только слышно — гогочут.

— Кто гогочет, Полевкин? — переспросил бойца Воронцов, глядя на его босые, покрасневшие и распухшие от холода ноги.

Полевкин был из тех, кого немцы присоединили к колонне уже в пути. Свои опорки, вырезанные из красноармейских валенок, он где-то бросил. Правда, бежать в них было бы куда большим мучением.

— Так они и гогочут, товарищ командир, немцы. Даже песни петь пробуют. Наши, русские.

— Пьяные, что ли, перепились? — И Нелюбин толкнул бойца: — Ну, Полевкин, докладывай рядом! А то шлепочешь ногами, как гусак на льду…

— Да навроде как и правда порядочно выпимши, товарищ младший лейтенант.

— А ты что, нюхал их? — спросил Степан.

— Зачем пьяного человека нюхать? Он и так виден, что не в себе. — И Полевкин снова посмотрел на Нелюбина, явно давая понять, что тот его непосредственный командир и именно ему он готов ответить на все вопросы.

Полевкин и еще трое «лапотников», как прозвали они бойцов, приставших к ним уже в лесу за их несуразную обувку, числились в отделении Нелюбина.

— Далеко? — спросил Нелюбин.

— Нет, товарищ младший лейтенант, через минуту здесь будут.

— Ладно, Полевкин. Молодец. Лежи тут тихо, лапы свои погрей. Вон, листьев нагреби… А мы с командиром пойдем обужу тебе добывать. — И Нелюбин положил винтовку на разлапистый корень березы и подтянул потуже немецкий ремень.

— Вы уж, товарищ младший лейтенант, не промахнитесь, не упустите их.

— Боишься, ектыть, что твои сапоги убегут? Да на твои ж несуразные лапы какой немец надобен! Сапоги обещаю, но вот касательно размера…

Смирнов перебежал через дорогу и залег в кугушнике. Затих, ни шолоха, и со стороны глянуть, будто никого там и нет.

Вскоре в глубине дороги послышались голоса и скрип упряжи. Повозки шли тяжело, под хорошей поклажей.

— Приготовиться, — скомандовал Воронцов и приложился к прицелу.

То, что он увидел и на первой повозке, и на второй, повергло его в изумление. Телеги были загружены мешками и корзинами. На мешках первой повозки лежал на спине немец. Из-под расстегнутой шинели виднелась белая нательная рубаха. Мундир почему-то лежал рядом. Возница тоже клевал носом, будто двое суток не спал, и его все время клонило на правый бок. Время от времени он резко вскидывал голову, что-то пытался напевать, но потом выкрикивал одну и ту же фразу и снова клонился набок. На другой повозке оба немца лежали на мешках. Вожжи предусмотрительно были завязаны за деревянный колок. И конь шел, предоставленный сам себе, однако послушно и от повозки, ехавшей впереди, не отставал.

— И правда, пьяные наши фрицы, — прошептал Нелюбин. — Что будем делать, командир?

— По-тихому надо брать. Без стрельбы.

— Тогда пошли, Сашок. Пора.

Воронцов вытащил из-за голенища нож и перебежал к можжевеловому кусту. Следом за ним — Нелюбин и двое танкистов. Демьян с винтовкой остался в прикрытии.

Когда вторая телега поравнялась с их засадой, а первая проезжала заросли камыша, Воронцов сделал знак рукой, и они, все четверо, одним прыжком преодолели пространство, отделявшее их от дороги. Воронцов ухватил под уздцы коня, а Нелюбин и танкисты уже скручивали сброшенных с мешков и прижатых к земле немцев. Тем временем Степан подскочил к вознице, правившему первой повозкой, и ударом рукоятки револьвера свалил его на землю. Перехватил вожжи. Конь захрапел и потянул было в кусты, но Подольский рванул на себя вожжи и остановил его. При этом краем глаза он следил за немцем, который спал, безмятежно раскинувшись на мешках. Немец так и не очнулся.

— Полевкин! — распорядился Нелюбин. — Хватит на него любоваться. Сымай сапоги, пока не проснулся. Проснется, не отдаст. Вроде твой размер.

В мешках оказалась мука и картофель. В корзинах куриные яйца, несколько кусков сала, ковриги хлеба.

— Видал! Полевкин! Сало захватили! Я ж вас не обманывал!

— Хорошо ж где-то разжились, фрицы чертовы! — негодовал сержант Григорьев. Он вытащил засунутую под солому и прижатую доской-боковушкой винтовку одного из ездовых, передернул затвор, подобрал с земли выброшенный патрон, аккуратно защелкнул его в магазин и по-хозяйски закинул ее за плечо. Трофей его обрадовал, и он принялся рыться в соломе. Но вскоре, обнаружив, что больше там ничего нет, подошел к немцу и указал на ремень с подсумком. Немец торопливо расстегнул ремень и, отступив на шаг, протянул его Григорьеву.

— Baden… — бормотал один из немцев, связанных возле второй повозки. — Baden…

— Что он хочет? — спросил Нелюбин. — Пить, что ли?

— В бане они были, — перевел как мог Степан. — Баден — это же по-нашему — купаться? Так? Говорит, что купались.

Воронцов между тем отдавал короткие распоряжения. Надо было скорее уходить с дороги. Убрать следы.

— Нелюбин! Петров! Коней уводите в лес. Быстро! Полевкин и Григорьев, снимайте охранения и — следом за нами.

— Курсант, а немцев куда? — спросил Воронцова танкист.

— Немцев тоже уводить с собой.

Танкист догнал Воронцова, переспросил.

— Я же сказал: с собой.

— Зачем они нам, Курсант? Лишняя обуза. Штыками их, по-тихому, и все дела…

— Прекратить разговоры! Если кто посмеет пальцем тронуть хоть одного пленного, расстреляю как не выполнившего приказ в боевой обстановке. Выполнять!

Немцев погнали следом за телегами. Они, мгновенно протрезвев, быстро бежали вместе со всеми. Только спавший на первой телеге все еще безмятежно лежал на мешках в расстегнутой шинели. Его трясло и подбрасывало, и, казалось, он вот-вот выпадет из повозки. Сапог на нем уже не было. Френч, лежавший под головой, тоже исчез.

— Полевкина обул? — спросил Воронцов Нелюбина и кивнул на разутого немца.

— Обул.

— А френч кто взял?

— Не знаю.

— Вам только волю дай. — И, повернувшись к обозу, крикнул: — Раздевать немцев запрещаю! Они — пленные! К пленным относиться с достоинством! Вы — бойцы Красной Армии! Не забывайте об этом!

И тут среди бойцов поднялся галдеж. Каждый из них уже присмотрел для себя обнову. Лишение трофея восприняли как несправедливость, вытерпеть которую было нельзя.

— Да придушить их тут, чтобы и патронов не тратить! — закричали в колонне.

— Таскай их еще с собой по лесу…

И тотчас по колонне вспыхнуло разом — будто к огню поднесли облитые бензином факелы, и они, охваченные единым пламенем, разгорались с каждым мгновением все сильнее и сильнее:

— Братцы! А правда, чего мы их ведем?

— Может, ты, Курсант, и кормить их прикажешь?

— Да какой он нам командир? Мы его и не знаем!

— Дави, братва, фрицев!

— Разбирай продукты! А то, похоже, командир нас и кормить не собирается!