— И до тех пор, пока мы не нашли того, кто его вызывает, — невозмутимо продолжил Рандар, спокойно оглядывая собравшийся народ, — соломенный человек так и будет продолжать приходить. Так что думайте, кто это может быть.

Жители разрушенного Кольгрима сдержанно зашумели, неприязненно поглядывая на «меча езуитов». Сам с черным сердцем — и думает, что все такие же!

Отец Никода отвел рыцаря в сторонку и искренне, от всей души сказал:

— Господин Рандар, я, конечно, понимаю, что вы в своем деле мастер и многое знаете, но я… Я второй год уже тут, я хорошо знаю свою паству. Все они — набожные, добрые люди, все как один под сенью Экклезии. Ну не может среди нас найтись такой, кто бы подобное сотворил!

Что-то мелькнуло в холодных глазах рыцаря. Что-то, похожее на сожаление. Мелькнуло — и пропало, и лицо снова стало непроницаемым.

— Паству свою вы, может, и хорошо знаете, но людей, похоже, не знаете совсем.

Первым к Рандару явился мельник:

— Я вам скажу, кто за этим соломенным человеком стоит. Это наш кузнец. Почему? Да потому, что все у него не как у людей. И жена у него молодая, красивая, да еще и из чужого села. И пес у него черный, неизвестно откуда приблудившийся. И детей они не сразу народили, как все, а только через три года после свадьбы. Кузницу на отшибе построил. А еще он за травами в лес ходит, из земли разные глины и пески выкапывает, а потом варит из этого всего зелья, прости, Всевышний, адские. Говорит, что для ковки, что травы и глины, если их особо сварить, железо закаляют и питают, но кто ж так делает? Да и кует он больно хорошо, к нему со всей округи нарочно приезжают. Наверняка не без колдовства обошлось. Он это, точно вам говорю.

— Это старая Гельда, — заявил гончар. — Она сварливая сквалыжница и склочная попрешница. Никто в деревне ей не хорош, а больше всех — я, меня она вообще со свету бы сжить рада, — пояснил он, упустив, впрочем, из своего рассказа то, что Гельда ему — нелюбимая теща и что не терпит она его потому, что он частенько гуляет от ее дочери на сторону, и все в селе это знают.

На старосту указал трактирщик; семь лет назад он сам метил быть старостой, но так и не уговорил народ выбрать его. А на трактирщика указал местный пьяница, которому тот не давал пить в долг. На пьяницу — его сосед-дровосек, давно уставший от его шумных загулов. На дровосека — сыродел, потому что тот отказался продать ему свою самую молочную корову. На сыродела — его жена, которую он под горячую руку поколачивал. На его жену — старшая дочь мельника, которую она когда-то назвала болтливой расщеколдой, на дочь мельника — жена старосты, которой та в муку как-то подсыпала отрубей… Наконец, на белокурую Биргиту указали едва не все девки села, потому как местные парни смотрели только на нее, а их словно и не замечали: без приворота тут точно не обошлось.

К обеду Рандар узнал все об обидах, которые затаили друг на друга набожные и добрые люди Кольгрима, — и ничего о том, кто действительно мог наворожить соломенного человека. А когда поток желавших помочь иссяк, Рандар решил сам осмотреть село. Может, найдутся какие-то мелочи или зацепки, которые смогут пролить свет на тайну соломенного человека.

Разрушенный Кольгрим пустовал: жители не торопились его отстраивать. Зачем, если в любой миг может явиться чудовище и снова его разрушить?

Среди обломков домов и разметанных по улице жердей и досок деловито вышагивали, поклевывая что-то, пестрые куры и лениво лежали, вывалив языки, тощие псы. Припекало солнце, чуть поскрипывало от ветра колодезное ведро на железной цепи.

Возле разрушенного амбара рыцарь заметил девочку лет семи, укрывшуюся среди рассыпавшихся снопов сена. Светлые волосы спутаны, на чумазых щеках — сухие дорожки от слез. Девочка сидела на земле, старательно набивала соломой куклу и что-то бормотала себе под нос.

Рыцаря охватило нехорошее предчувствие, и он подкрался поближе.

То, что девочка не творила ворожбы, стало ясно с первых же подслушанных им слов.

— Вот так, Флавик, — приговаривала она, аккуратно засовывая в куколку пучок соломы. — Вот так, еще немножко. Ты не переживай, я тебе еще чуть-чуть подложу, и ты у меня будешь совсем здоровый.

— А он что, болеет? — постарался как можно более непринужденно спросить Рандар, присаживаясь напротив девочки на корточки.

Та вскинула на рыцаря глаза. В них не мелькнуло ни испуга, ни отвращения. Блаженны дети, ибо еще не научены, что людей надо судить по тому, как они выглядят, откуда родом, насколько богаты и чьи знаки на себе носят.

— Не знаю, — расстроенно шмыгнула девочка. — Но только что-то худеет у меня Флавик. Я ему каждый день соломки подкладываю, а наутро он опять худой.

— Можно на него глянуть?

— А вы что — лекарь?

— В некотором роде.

Девочка помялась, но все-таки протянула Рандару соломенную куклу.

Кукла была незатейливой — руки, ноги, толстое тело и большая голова. На туловище Рандар усмотрел два едва заметных тонких пореза — именно там, где вчера прошла по соломенному человеку его боевая литания sagitta.

Кукла была сшита давным-давно и не очень умело — словно тот, кто ее мастерил, делал ее второпях и без сердца.

Она была затискана и затерта, но цела и невредима — словно тот, кто играл куклой, холил ее и лелеял.

Подражая лекарю, Рандар прощупывал соломенной кукле спину и слушал сердце, а сам коснулся нательного креста, незаметно сложил пальцы нужным образом и прошептал слова требы сути. Они прошли насквозь, не задержавшись. Не было в этой кукле ни ворожбы, ни колдовства. Разве что много нерастраченной любви, обращенной на нее ее владелицей, но это рыцарь определил и без требы.

Рандар вернул куклу девочке и серьезно сказал:

— Думаю, с Флавиком все будет хорошо. Тебя как зовут?

— Нэдди. А тебя?

— Меня Рандар. А ты почему здесь прячешься?

Девочка нахмурилась, прижала куклу к груди и зарылась в нее носом. На рыцаря она не смотрела и говорить, похоже, не собиралась.

— С родителями поссорилась? — продолжил Рандар, отметив про себя, что не видел, чтобы кто-то из селян метался в поисках пропавшего ребенка.

Нэдди, по-прежнему уткнувшись носом в соломенную куклу, кивнула.

— Пойдем, — позвал рыцарь, поднимаясь на ноги и протягивая девочке руку. — Пойдем, сейчас здесь одной гулять нельзя.

— Не хочу, — тихо сказала девочка. — Не хочу к ним. Несколько мгновений Рандар смотрел на съежившуюся фигурку, отчаянно обнимавшую соломенную куколку.

— А к отцу Никоде пойдешь? — предложил он.

Девочка подняла глаза на рыцаря.

— К отцу Никоде пойду, — согласилась она и вложила ладошку в руку Рандара.

— Это дочка усмаря, — тихо пояснил отец Никода, глянул на Нэдди, устроившуюся неподалеку в обнимку с куклой, и вздохнул: — Точнее — падчерица. Нелюбимая.

— А мать девочки? — спросил Рандар; серые глаза были непроницаемы.

— Да и Ольда ее лишний раз не приласкает, — признался юный священник. — Уж не знаю, отчего. То ли потому, что муж постоянно ее попрекает ребенком от другого, напоминает, что беременной замуж взял, то ли потому, что тот, другой, принудил ее…

— Вот ты где, паразитка! — перебил доминиканина резкий возглас.

К Нэдди подошла измученного вида женщина с красными, распухшими от работы руками и отвесила ей подзатыльник. Девочка зажмурилась и уткнулась носом в свою соломенную куклу.

— Опять сбежала, бездельница, вместо того чтобы матери помочь!

Голос у женщины был визгливый, противный, глаза — пустыми и равнодушными, словно кричала она бездумно, по привычке, а не от настоящего гнева. На шее пятнели уже пожелтевшие синяки, а на скуле разливался новый, еще не набравший синевы.

— Вот сейчас отец тебя стеганет разок — вмиг пропадет охота убегать, демонское отродье! — выпалила она, схватила Нэдци за руку и поволокла прочь.

Рыцарь проводил их взглядом, а потом повернулся к доминиканину.