Старуха вздохнула:

— Хаген из Тронье, как же ты, должно быть, отчаялся, если явился сюда за советом!

— Да, — пробормотал Хаген, не поднимая глаз, — Я… не вижу выхода.

— Впервые в жизни, — кивнула старуха, — Или я ошибаюсь? Ты никогда прежде не знал этого чувства. Никогда не знал, что значит оказаться в таком положении, в котором любое действие будет ошибочным. Как бы ты ни поступил — будет только хуже. Всю жизнь ты полагался на свои силы и твердость духа. А теперь чувствуешь себя беспомощным, — Она засмеялась, но теперь смех ее был мягким, сочувственным. Протянув руку, она коснулась его запястья тонкими прохладными пальцами. — Неужели ты думал, что застрахован от этого, Хаген? Что ты подобен Богу, никогда не ошибающемуся? Тебе это претит, но придется смириться: ты проиграл. Впервые в жизни ты упустил момент, когда надо было действовать. И теперь, осознав это, ты начинаешь сомневаться. Сомневаться в самом себе.

— Возможно, ты права, — пробормотал Хаген.

Он хотел отдернуть руку, но старухины пальцы сжали ее с необычайной силой.

— Почему бы тебе не отправиться на родину, в Тронье? Еще не поздно. Однажды я уже советовала тебе это сделать, а с тех пор много воды утекло. Но у тебя пока есть время.

— Я не могу так поступить. Это… это похоже на бегство.

— Не «похоже» на бегство, — поправила старуха, — а именно так и есть. Но порой, чтобы решиться на бегство, мужества нужно больше, чем для того, чтобы умереть, Хаген.

— Нет, — Хаген отдернул руку, — Не выйдет. Да это ничего и не даст, никому не поможет — меньше всего Гунтеру или Кримхилд.

— Иногда другу нужно сделать больно, чтобы помочь ему. Ты хочешь помочь Кримхилд, потому что любишь ее, и Гунтеру, так как считаешь, что обязан служить ему верой и правдой. Ты допустил ошибку, позволив Зигфриду проникнуть в Вормс, и теперь расплачиваешься за это.

— Так вот пусть я и буду расплачиваться, а не те, кто ни в чем не виноват.

— А кто сказал, что они не виноваты? Ты думаешь, что можешь изменить судьбу мира? Род бургундских королей заглохнет так или иначе. После них придут другие, а за ними — следующие. Ты хочешь невозможного. Ты все равно им не поможешь.

— Почему же ты позволила мне попасть сюда, если ничего не можешь поделать? — взвился Хаген.

— Потому что иначе ты погибнешь, болван!

Хаген пристально взглянул на нее:

— Это было бы наилучшим выходом.

— И ты хотел бы этого, так ведь? Ты не так уж храбр, как кажешься, Хаген. Ты говоришь, что не можешь вернуться в Тронье, потому что это будет выглядеть бегством, — и что же ты в итоге делаешь? Ты уехал из Вормса, чтобы умереть? Но это тоже не выход.

— А есть иной путь?

— Есть, и я говорила тебе о нем уже дважды. Отправляйся на родину.

— И это все, что ты можешь мне сказать?

— Это все. И в третий раз я повторять не буду. Подумай над моими словами, Хаген. Бургундия обречена, и ты вместе с ней, — Она встала и подошла к двери, Хаген последовал за ней, — Не пытайся еще раз попасть сюда, Хаген, — молвила старуха на прощание, — Дороги ты все равно не найдешь. Послушай меня и возвращайся домой. Потому что, если мы увидимся в третий раз, будет уже поздно что-нибудь менять!

Как он добрался обратно в Вормс, Хаген не помнил; скорее всего, конь сам, повинуясь инстинкту, нашел дорогу к привычному стойлу. Первым более или менее отчетливым впечатлением, когда он пришел в себя, было то, что он лежит в лихорадке возле камина в покоях Кримхилд. В бреду перед ним мелькали разные лица, сменяясь причудливыми образами тяжелых снов; несколько раз он просыпался от страха, причину которого понять не мог. Как часто происходит при тяжелой болезни, рецидив оказался тяжелее ее начала. Двенадцать дней он боролся с лихорадкой, потерял тридцать фунтов веса и ослаб так, что кормить его приходилось с ложечки. В редкие мгновения, когда его прекращали мучить жуткие видения, когда он не терял сознание, Хаген лежал молча, все больше впадая в отчаяние. Он ушел из Вормса, чтобы умереть, но оказался слишком труслив — или же слишком силен, — чтобы вонзить себе в сердце кинжал. Должно быть, старуха была права: боги были вольны по-своему распоряжаться его судьбой и он не имел достаточно сил противиться их воле.

Странные изменения происходили с Хагеном. До сих пор он был героем, человеком, выкованным из стали, несгибаемым храбрецом. Теперь все стало иначе. И причиной тому являлись не раны, нанесенные его телу, — он перенесет их так или иначе; это было и не чувство поражения, с которым он все не мог смириться, а может, не свыкнется никогда.

Он заглянул в иной мир. Вот что вызвало эти изменения.

Все началось после встречи с Хельгой, год назад, а затем явился Альберих и Зигфрид со своими неземными всадниками, наконец старуха, чьи предсказания были страшнее, чем самый злой кошмар. И с каждым разом завеса, отделявшая мир людей от обиталища богов, приподнималась все выше и выше, открывая ему иную жизнь, столь чуждую и устрашающую, что одна лишь мысль об этом сводила его с ума. Он никогда не верил в потусторонние силы, имея лишь смутное представление о божествах и демонах, — не по убеждению, а скорее по привычке, не задумываясь об их реальном существовании.

Теперь он знал об этом куда больше.

И знание это влекло за собой еще одну ужасную догадку, вовсе не являвшуюся порождением бредовых снов. Если он признавал теперь существование богов, то нужно было смириться и с другим — значит, Зигфрид действительно был тем, кем он явился ему в битве с саксами и данами.

И коли так — все, что он, Хаген, делал, было напрасно: ведь он был всего-навсего простым смертным, а когда смертный осмеливается противостоять богам, исход борьбы предрешен. Он знал теперь, что пророчество старухи исполнится. Бургундский род обречен, и все, что он мог поделать, — это лишь продлить агонию. Как говорила старуха: безразлично, как бы он ни поступил, — все окажется неправильным. У него был только один выход — пожертвовать одним другом ради спасения другого, и он знал, что любое решение принесет лишь горе и страдание.

Тело его медленно отдыхало от страшной лихорадки, накапливая новые силы, и вместе с ними в нем крепло окончательное решение. Оставалась одна возможность. Пусть они сочтут его трусом, не имеющим мужества отвечать за свои слова, но пусть уж лучше презирают его, вместо того чтобы ненавидеть.

Да, он уйдет. Дождавшись, пока окрепнет настолько, чтобы выдержать десятидневное путешествие на корабле, он уйдет. Он не будет присутствовать при том, как Зигфрид попросит руки Кримхилд и Гунтер беспомощно обратится к нему за советом. До Троицы еще оставалось достаточно времени, чтобы выздороветь и уйти, тихо и незаметно. И когда настанет решающий день, он будет далеко, посреди белого безмолвного уединения своей родины. В Тронье.

Лишь на тринадцатый день после возвращения Хагена Радольт впервые допустил к нему гостей. Все это время он не видел никого, кроме самого лекаря и нескольких кнехтов, помогавших ухаживать за ослабевшим воином. Его суровый страж ни разу не впустил даже Кримхилд, сотни раз стучавшуюся в запертую дверь. И Хаген был благодарен Радольту: ему необходимо было время, чтобы окрепнуть и прийти в себя.

На лице Гунтера отражалась крайняя озабоченность, когда Радольт подвел его к ложу Хагена и, шепотом приказав ему не задерживаться долго, удалился. Страх мелькнул в глазах короля при взгляде на Хагена. Радольт — случайно или намеренно — вынес из комнаты все зеркала, и две недели Хаген не видел своего лица. Правда, ему было достаточно ощупать его: щеки впали, а кожа высохла и сморщилась, как у старика. За эти дни он постарел не только физически.

— Тебе лучше? — осведомился Гунтер, когда они остались одни.

Хаген кивнул, чуть подняв голову с подушек.

— Да, — тихо промолвил он, — Если бы мне не стало лучше, ты стоял бы возле моего гроба, Гунтер.