Чашка была выставлена на стол. Я перевернул её и посмотрел клеймо на донце. Может быть, Унгерн пил из неё. Может быть, из другой такой же. Сервиз был как минимум на шесть персон.
Лет десять назад я написал повесть об Унгерне. Одним из её главных героев был выдуманный мною монгольский лама Найдан-Доржи, наставник барона в вопросах веры, в прошлом ширетуй буддийского храма на Елагином острове в Санкт-Петербурге. Повесть называлась «Песчаные всадники», в ней был такой эпизод (дело происходит в Новониколаевске спустя несколько дней после казни Унгерна):
«В полдень Найдан-Доржи вышел из тюрьмы на улицу. Было тепло, бабье лето. Ещё в камере ему сказали, что расстрелянных зарывают на пустыре за городом, и объяснили, как идти, но он добрался туда лишь к вечеру. По дороге зашёл на рынок, приобрёл там зеркальце с ручкой и горсть конопляного семени.
Как везде, на закате здесь тоже подул ветер, остудил голову, чисто выбритую тюремным парикмахером. В домишках на окраине розовым закатным огнём полыхали окна. Пустырь служил и кладбищем и свалкой, кругом громоздились кучи мусора, поросшие лопухами и крапивой. Мусор был старый, почти опрятный. Свежий теперь вывозили редко, а ещё реже довозили до этого места. Чаще сваливали где-нибудь по пути. Пахло чужой травой, чужой осенью, и всё-таки запах тления витал над пустырём – кажущийся, может быть, проникающий в сознание не через ноздри, а через глаза, которые видят эти подсохшие глиняные комья над телом Цаган-Бурхана. Солдатик-бурят из конвойной команды рассказал, как найти его могилу. Найдан-Доржи думал увидеть хоть какой-нибудь бугорок, но увидел плоское, чуть более светлое, чем земля вокруг, пятно плохо утрамбованной глины с торчащим вместо креста черенком сломанной лопаты. Невдалеке валялся искалеченный венский стул, Найдан-Доржи добил его о землю и развёл из обломков небольшой костерок. Затем достал своё зеркальце, высыпал на него из кармана немного конопли. Осторожно водя по стеклу пальцем, как делают женщины, когда перебирают на столе крупу, он выложил из конопляных зёрнышек фигурку скорпиона и долго шептал над ней, пока все грехи тела, слова и мысли покойного не переселились в этого скорпиона, сотворённого на поверхности зеркала. Стекло под ним отражало небо с проступающими кое-где звёздами. Стемнело, тогда Найдан-Доржи начал сбрасывать коноплю в огонь, но не всего скорпиона разом, а по частям: сначала левые лапки, потом правые, потом загнутый хвост и тулово. Он сбрасывал их осторожными ловкими щелчками, и грехи его ученика сгорали вместе с конопляным скорпионом, обращались в дым, рассыпались пеплом в этом костре на окраине Новониколаевска. Найдан-Доржи сел на землю и запел, раскачиваясь: «Ты, создание рода размышляющих, сын рода ушедших из жизни, послушай… Вот и спустился ты к своему началу… Плоть твоя подобна пене на воде, власть – туман, слава и поклонение – гости на ярмарке… Всё собранное истощается… высокое падает… живое умирает… соединённое разъединяется… Всё обманчиво и лишено сути… Не стремись к лишённому сути, ибо новое твоё перерождение будет исполнено ужаса…»
Его ученик хотел покорить полмира, как Чингис, а теперь лежал в могильной глине, и наконец-то Найдан-Доржи, всегда знавший, как печально любое завершение, мог сказать ему об этом прямо.
«Пусть огонь победит деревья… вода победит пламя… ветер победит тучи… Боги да укрепятся истиной, истина да правит, а ложь да будет бессильна», – пел Найдан-Доржи. Он ждал, что вот сейчас одна звезда над ним вспыхнет ярче прочих – из сердца Будды исторгнется белый луч, ослепительно сияющий и полый внутри божественный тростник, растущий вершиной вниз, пронижет землю, и душа Цаган-Бурхана, покинув мёртвое тело через правую ноздрю, с тихим свистом, который слышат лишь посвящённые, втянется в сердцевину этого луча, умчится по нему к звёздам, как пуля по ружейному стволу.
Найдан-Доржи смотрел вверх, но пусто было в небесах. Всё сильнее дул ветер, догорал костёр, клочья сухой травы проносились над его синеющими языками и пропадали во тьме».
Напоследок приведу слова, уже не мною сказанные об Унгерне спустя много лет после его смерти и не выражающие ровным счётом ничего, кроме, может быть, чувства, что этот человек всё ещё каким-то образом присутствует в мире:
«Истерик на коне, припадочный самодержец пустыни, теперь из мглистой дали Востока он смотрит на нас своими выпученными глазами страшилища».
Смотрел тогда.
Смотрит и сейчас.
Письма, документы, воспоминания
I
Письма Р. Ф. Унгерн-Штернберга
17 сентября 1918 г. Даурия
Многоуважаемый Павел Петрович!
Благодарю Вас за Ваши два письма. Дышат они непоколебимою верою в успех. В последней моей поездке в Читу я эту веру потерял. Стыдно сознаться, но будьте уверены, что когда мы сговаривались, я не думал, что возврата к наклонной плоскости не будет. Пока время есть, меняйте краску. Пассивность и апатия некоторых лиц губят всё. Может спасти неожиданная внешняя встряска[109]. Просить извинения, что затянул Вас в это дело, не стану всё равно. Вам легче не станет. Если хотите, действуйте дальше, буду пока здесь всячески содействовать.
Здешнему князю[110] нечего ехать; домашнего дипломата пошлю верхом туда. Надо мне Оглоблина[111] видеть и поклон ему.
Копия с письма была снята бывшим министром Омского правительства, эмигрантским историком И. И. Серебренниковым и хранится в его личном архиве (ГА РФ. ф. 5873, оп. 1, д. 8, лл. 8 – об.). Сопровождено пометой:.«Кому адресовано, не знаю, полагаю, что князю Тумбаир-Малиновскому». Догадка верна, поскольку есть и другие письма Унгерна тому же адресату.
11 ноября 1918 г. Даурия
Многоуважаемый Павел Петрович!
Прошу Вас устроить ещё одно дело в Харбине. Поинтересуйтесь у Константина Попова[112] подробностями программы международной конференции в Филадельфии, а также выясните, какие имеются возможности для посылки на неё делегатов. Нужно послать туда представителей Тибета, Бурятии и т. д., одним словом – Азии. Я думаю, что мирная конференция уже не будет иметь никакого смысла, если она откроется раньше, чем кончится война. Присутствие наших представителей на конференции может оказаться чрезвычайно плодотворным [113]. Послы от Бурятии в течение месяца, а послы от Тибета в течение двух месяцев будут готовы к отъезду. Об этом деле совершенно забыл, поэтому прошу ответить мне срочно, иначе буду сильно занят. Конечно, таким образом, чтобы никто не узнал, что мы тут и пальцем шевельнули! Далее, попробуйте заинтересовать Вашу супругу лозунгом: женщины всех стран, образовывайтесь![114] Ей следует написать письмо дуре Панкхурст[115]; поскольку на Западе женщины имеют равные права с мужчинами, они должны прийти на помощь своим сёстрам на Востоке. Последние уже созрели для этого, но не имеют вождей. Вожди Новой России, как, например, Семёнов, мечтают лишь о том, чтобы своих любовниц уравнять в правах с «евнухами».
В Харбине нужно основать небольшую общину индусок, армянок, японок, китаянок, монголок, русских, полек, американок[116]. Почётной председательницей должна быть госпожа Хорват или супруга посла в Пекине или в Токио. Газета должна объявлять об этом раз в месяц на разных языках. Благодарю за Вашу работу, которая отнимает у Вас день и ночь, боюсь, однако, что не долго ещё буду Вам досаждать. Политические дела занимают меня целиком.
108
П. П. Малиновский – генерал, в предреволюционные годы был русским военным советником при правительстве Богдо-гэгена, который удостоил его титула «тумбаир-гуна», что значит «сердцу моему близкий князь». В Гражданской войне участия не принимал. В середине 20-х гг. в Ницце покончил с собой после крупного карточного проигрыша.
109
Надо полагать, Малиновский, несколько лет проживший в Урге, был вовлечён Унгерном в планы создания «Великой Монголии». Здесь, видимо, речь идёт о том, что Семёнов после занятия Читы на время потерял интерес к этим планам.
110
Вероятно, Фушенга – вождь харачинов.
111
Лицо неизвестное.
112
Лицо неизвестное.
113
Международная Мирная конференция открылась в январе 1919 г. в Париже. Семёнов пытался направить на неё представителей «Великой Монголии».
114
Подчёркнуто Унгерном.
115
Панкхурст – известная суфражистка.
116
По словам Михаловского, современный владелец этого письма наивно полагал, что оно написано тайнописью и содержит какую-то зашифрованную секретную информацию. Ему трудно было представить, что к годы Гражданской войны Унгерн в самом деле мог интересоваться вопросами женского образования на Востоке.
