Отступив чуть назад и предоставив стрельцам биться с оказавшимися на пути шляхтичами, он левой рукой выхватил кинжал, перехватил его за лезвие и изо всех сил метнул. Расстояние было метров пятнадцать, но спецназовец не промахнулся. Кинжал вонзился в горло захватившему хоругвь шляхтичу, и тот рухнул с коня.

Крапивин рванул. Он проскакивал между ошарашенными его невиданной дерзостью противниками, перекатывался под брюхами коней. Достигнув вожделенной хоругви, десятник вскочил на боярский возок и, размахивая знаменем, закричал:

— Бей врага! Господь с нами!

Какой-то шляхтич развернул коня и понесся на отважного московита. Крапивин отразил удар и тут же развернулся, ожидая новой атаки. Он не ошибся. С другой стороны на него несся второй противник. В этот раз удар польской сабли прошел вскользь по древку хоругви, которой десятник инстинктивно прикрылся. Но это позволило Крапивину нанести ответный выпад, и пожилой шляхтич с разрубленным лицом полетел в снег.

Вокруг будто что-то переменилось. Словно какая-то пружина сопротивления лопнула у захвативших холм шляхтичей. Крапивин видел, как стрельцы вяжут пленённых поляков, как безнадежно гибнет пошедшая на прорыв маленькая группа всадников, так и не сумевшая прорваться через заслон подоспевших стрельцов. Но боевой угар уже начал покидать подполковника. Он снова превратился в холодного, расчетливого офицера.

С боярского возка ему было прекрасно видно поле боя. Левый фланг царских войск был смят, и противник спешно перегруппировывался, чтобы развить успех. Колонна польской пехоты быстро маршировала к месту, где еще рубила отступавших в беспорядке стрельцов конная шляхта. На правом фланге, словно дразня царские войска, маячили запорожские казаки. Казалось, что неуверенные и испуганные выстрелы царских стрельцов не приносят им никакого вреда. В центре русская пехота самозванца вела перестрелку с царскими войсками, при этом было видно, что огонь мятежников куда эффективнее стрельбы царёвых людей. Обернувшись назад, Крапивин увидел, как слуги уносят в тыл безвольно обмякшего Мстиславского. Никого из младших воевод на холме не осталось. Очевидно, при появлении поляков они разбежались и вовсе не спешили принять на себя руководство войсками вместе с ответственностью за исход битвы.

— Молодец, десятник! — выпалил подскочивший к нему Федор. — Хоругвь спас. Воевода, почитай, благодаря тебе жив. Жди царской милости.

— Федор, — чуть не прокричал Крапивин, — войска надо отводить! Левое крыло разбито. Войско не управляемо. Через полчаса это будет уже стадо баранов: режь сколько влезет.

— Твоя правда, — сотник внимательно посмотрел на подчиненного. — Приказ отступать уж отдан. Быть тебе полковником, помяни мое слово.

ГЛАВА 22

Совет

Крапивин в сопровождении Федора прошел в шатер. Там за длинным столом сидели три воеводы, командовавшие кампанией против самозванца: Мстиславский, Голицын и Дмитрий Шуйский. Родовитые бояре, они недовольно и надменно рассматривали представших перед ними бойцов.

— Это, что ли, есть твой удалой сотник, полковник? — спросил Голицын.

— Так, боярин, — поклонился ему в пояс Фёдор. — Он хоругвь в битве при Новгород-Северском отбил да воеводу нашего, боярина Мстиславского, спас. За то в сотники был произведен, а государем нашим дворянством жалован с деревенькой под Костромой. Он разведку вел и донес, когда ляхи от самозванца ушли.[11] Его сотня в сече при Добрыничах не хуже немцев Маржетовых[12] огненным боем билась.

— Эк расхваливает, — фыркнул Шуйский, — Прям как брата родного. Я тебя в полковники-то и поставил после отхода от Новгород-Северского, чтобы огненный бой супротив ляха наладил,[13] И твой полк вместе с Маржетом черкасскую и ляшскую конницу отразил. Так, али не твоя заслуга?

— Моя, — немного смутился Федор. — Но Владимир много пособил мне. Учить он умеет и, почитай, первый помощник мне в полку.

— Хорошо, — нетерпеливо махнул рукой Шуйский. — Так почто с нами хотел говорить, да еще тайно?

— Прости, воевода, — выступил вперед с поклоном Крапивин, — с тобой я лишь говорить хотел.

— Нынче у нас совет воинский, — неспешно ответил Шуйский. — И решения мы все вместе принимаем. Ежели предложить чего желаешь, то говори немедля. Я оттого тебя принял, что Федор за тебя челом бил. Но нынче нам недосуг.

— Слушаю, воевода, — снова поклонился Крапивин. — Дошел до нас указ твой от Кром отступать и до лета с самозванцем не биться.

— Ну, — нетерпеливо бросил Шуйский. — Что с того?

— Нельзя самозванца в покое оставлять, — напирал Крапивин. — Усилится он оттого неизмеримо. Пограничные земли уже все в него уверовали. Обозу нашему без сильной стражи ни к Кромам, ни к Рыльску не пройти, пограбят. За самозванца здешние жители. А ежели отступим ныне, так еще больше земель к нему переметнуться может.

— Ты, видать, себя умнее воевод числишь, — нахмурился Шуйский. — Ну, стояли мы под Рыльском, стояли под Кромами. Что же ты настолько проворен не был, что крепости сии не взяты? Сколько штурмов было-то?! Скоро оттепель ведь. По распутице кто воюет? Вот подсохнет земля, и снова пойдем на самозванца.

— Верно говоришь, боярин, — спокойно ответил Крапивин. — А то что Рыльск мы не взяли… Сам ведаешь: пушкари самозванца меткой стрельбой осадные наши орудия к стенам подтащить не дали. Да только, думаю я, не в пушках дело. Крепко бьются люди самозванца, потому как веруют, что истинному царевичу Дмитрию служат. Оттого войска наши, даже после победы славной — аки мужик, что медведя поймал. Медведь-то уж вперед пойти не может. Но и мы его побороть не в силах. Ну, наступит лето, что с того? Опять к крепостям подступим? Опять осаду учиним? А людишки здешние вновь из лесов нам в спину стрелять зачнут. А паны пограничные, коли слабость нашу учуют, вмиг границу перейдут и в нас ударят. А коли Смоленская земля под самозванца, как Новгород-Северская, отдаться решит, помысли, что будет. Это война на годы. И война со своими же. А ляхи и свеи тем временем радоваться будут, что мы в усобице слабеем.

— И что же мыслишь делать? — усмехнулся Шуйский. — Али узрел ты, как нам самозванца в одночасье разбить?

— Сила мятежников в вере их, что служат они царевичу истинному. Убить самозванца надобно, и прекратиться тогда смута на Руси. Коли силой рать его не одолеть, так человек верный должен в стан его пройти и дело сделать.

Воеводы переглянулись.

— И кто же пойдет? — спросил Шуйский.

— Я пойду, — объявил Крапивин.

В палатке воцарилась тишина.

— Поверь ему, воевода, — снова вступил в разговор Федор. — Лазутчик он знатный. Там проходил, где другие попадались. Авось выйдет у него. Так малой кровью всю смуту окончим.

— А что, может, оно и недурно, — проговорил молчавший до этого Мстиславский. — Мы-то что теряем? Может, сотника одного.

— Обдумать надо, — недовольно проворчал Голицын. — Ступайте-ка к своему полку, стрельцы. Известим мы вас, что порешили.

— Добро, — склонил голову Крапивин. — Только прошу вас, коли надумаете меня в стан самозванца отпустить, пусть знает о том пять человек. Вы трое, Федор и я. И никто более.

Голицын метнул на него недобрый взгляд:

— Уж не хочешь ли в измене людей наших уличить?

— Нет, воевода, — отрицательно покачал головой Крапивин. — Только время смутное, а дело тайное. Надежнее оно будет.

— Будь по-твоему, — небрежно махнул рукой Голицын, отпуская стрельцов.

Крапивин и Федор вышли из шатра, где совещались воеводы, и двинулись вдоль костров охранявшего их стрелецкого полка.

— Что скажешь? — негромко спросил Крапивин у командира.

— Чего тут говорить? — удивился Федор. — Ясное дело, совет держать воеводы решили.

— А вот мне непонятно. Я один всю их работу делать взялся. Риска для них никакого. Если даже попадусь, они завсегда сказать могут, что не посылали меня. Не понимаю.