Переводчики: Катя (1–9), Катюша Д. (с 10 главы)

Редактор: Evgeniya A.

Вычитка: Надежда Ф.

Обложка: Wolf A.

Вики

Я везу крошечную белую собаку по кличке Смакерс в Манхэттенскую больницу для встречи с его владелицей, Бернадеттой Локк. Благодаря постоянному посещению салона для собак на Пятой авеню, принадлежащего женщине, которая якобы любит собак, но, скорее всего, тайно ненавидит их, Смакерс похож на воздушное облако, в котором видны лишь черные глазки и мизерный, как изюм, носик.

Есть три вещи, которые нужно знать о Бернадетт: она самая злобная дамочка, которую я когда-либо встречала. Она считает меня каким-то заклинателем, что может читать мысли Смакерса. А я не могу. И она умирает. В одиночестве.

Люди, живущие в ее кондоминиуме, вероятно, будут счастливы узнать о ее кончине. Даже не знаю, что она сделала, чтобы заслужить их ненависть. И это, наверное, к лучшему.

У Бернадетт неизвестно где есть сын, но даже он, похоже, умыл руки. На потрескавшейся каминной полке Бернадетты есть фотография сына: малыш с хмурым выражением лица и свирепым взглядом голубых глаз. Окруженный людьми, маленький мальчик как-то умудрился выглядеть одиноким.

Когда Бернадетт окончательно поставили диагноз, я спросила, рассказала ли она об этом своему сыну и сможет ли он навестить ее. Она лишь отмахнулась от вопроса пренебрежительным взмахом руки. Излюбленный способ Бернадетты для ответа почти на все, что вы говорите — презрительная отмашка. Уверяю, он не придет.

Я не верю в то, что он не может навестить ее, тем более сейчас. Это просто по-свински подло. Твоя мать умирает в одиночестве, придурок!

В любом случае, положите это все в кастрюлю, перемешайте и у вас получится странный суп из меня, пробегающей мимо охранника, улыбающейся так ярко и, надеюсь, ослепительно, чтобы он не заметил извивающуюся выпуклость в моей негабаритной сумочке.

Смакерс — мальтийская болонка, выглядящая настолько возмутительно мило, что кажется, будто это игрушечная собачка. Самая милейшая из всех милых.

Смакерс и Бернадетт Локк — печально известная парочка на улицах Верхнего Вест-Сайда, где у меня с моей младшей сестрой находится очень славная квартирка.

Я хорошо их помню. Смакерс привлекал людей своей безумно пушистой шерсткой, но как только несчастные жертвы приближались, Бернадетт говорила им что-нибудь оскорбительное. Они вроде человеческого эквивалента венериной мухоловки, где муха соблазняется красотой цветов лишь для того, чтобы быть безжалостно съеденной.

Местные жители научились держаться подальше от этих двоих. Я тоже пыталась, правда пыталась.

Тем не менее, вот я крадусь по холодному светлому коридору больницы, пронося сюда маленькую собаку в третий раз за две недели. Это не входит в десятку лучших занятий, которыми я бы хотела заниматься в свой день. Даже не в первой сотне. Но Смакерс — единственный настоящий друг Бернадетты. А я знаю, каково это быть нелюбимой и одинокой.

Знаю, что когда тебя ненавидят, ты ведешь себя иногда так, будто тебе все равно.

И это заставляет людей ненавидеть вас больше, потому как они считают, что вы должны, по крайней мере, выглядеть хоть чуть-чуть разбитыми.

Ненависть к Бернадетт была соседской, ко мне же — настоящей, к тому же с примесью насмешек в интернете, но это одинаково работает. Не дай бог, если у вас есть такая же милая собачка, или изображение с вашей улыбкой когда-либо появится на Фейсбук, Хаффингтон Пост или Пипл. ком.

Я знаю, как ненависть может отразиться на вас, и как вы можете делать некоторые вещи, которые заставляют людей ненавидеть вас больше. Словно в каком-то извращенном мазохистском кино.

Думаю, это могут понять только те люди, которых кто-то так же ненавидел в их жизни.

Я вхожу в комнату.

— Мы пришли, — говорю я радостно, чувствуя облегчение от того, что в палате нет медицинского персонала. Несмотря на то, что Смакерс любит кататься в сумке, он предпочитает ездить с высунутой головой, как свирепый капитан корабля. Поэтому, думаю, не надо говорить, что он достигает своей максимальной изворотливости, пытаясь высунуть голову. Я вытаскиваю его.

— Смотри, Смакерс, вот и твоя мамочка!

Бернадетта полусидя опирается на подушки. Ее кожа желтовато-болезненного оттенка, а редкие волосы белоснежные. Ее веки трепещут.

— Наконец-то.

У нее катетер в руке, и это все. Они сняли Бернадетту со всего, кроме морфия. Оставили ее.

— Смакерс так рад видеть вас.

Я подхожу к ее кровати и ставлю Смакерса рядом. Он облизывает ее пальцы, и любовь, которая появляется на лице Бернадетт, на мгновение делает ее мягче. Словно милая женщина.

— Смакерс, — шепчет она. Бернадетт шевелит губами, разговаривая с ним. Я не могу ничего расслышать, но, исходя из прошлых разговоров, я знаю: она говорит, что любит его. Время от времени она признается, что не хочет оставлять его, не хочет оставаться одной. Она боится одиночества.

Легонько она перебирает мех Смакерса, но при этом она в упор смотрит на меня, что-то возбужденно шепча. Я приближаюсь.

— Баклажан, — говорит она.

— Вы голодны?

— Баклажан, — повторяет она слабым голосом.

— Да, Бернадетта?

— Баклажан делает цвет твоего лица, — она тяжело подмигивает, — червеобразным.

При этом она умудряется вложить в слово «червеобразным» такое презрение, будто я выгляжу, как какое-то чудовище, раз ей нужно собрать все свои силы лишь для того, чтобы все-таки сообщить мне об этом.

— Черт. А я стремилась к слизняку, — шучу я, отсаживая Смакерса, чтобы тот не сидел на ее катетере.

Она шмыгает носом и возвращается обратно к собаке.

На протяжении всех тех трех лет, что я знаю Бернадетту, она всегда осуждала мой выбор одежды.

Ты заказала это в каталоге для библиотекарей 1969 года, Вики? В JCPenny была распродажа невзрачных юбок-карандашей? Временами мне кажется, что я прямо-таки доставляла боль ее глазам своими унылыми хвостиками, очками и прочим.

У меня есть подозрение, что Бернадетт из богатой семьи, но ее состояние сократилось за эти годы. Улика первая: ее квартира находится в дорогом районе, но она ужасно ветхая внутри, будто когда-то была великолепной, но со временем обветшала. Кроме того, ее наряды — версии того, что было дорого, возможно, лет пятнадцать назад. На самом деле, похоже, она ничего и не тратит на себя. Но Смакерс? Ничего не может быть чересчур для него. Никаких денег не жалко.

Я беру ее за руку и кладу Смакерса так, как он больше всего любит, и он успокаивается.

— Смакерс, — вздыхает она.

У меня появляется порыв положить в успокаивающем жесте свою руку на руку Бернадетт, но человеческий контакт — это не то, чего она хотела бы от меня.

На самом деле, я лишь дополнение для Смакерса, его проводник в их важном общении друг с другом. Не считая этого, я — пустое место. Если бы Бернадетт могла как-то запихнуть или сложить меня в оловянную банку с закатанным углом из-под сардин, чтобы только мой голос звучал оттуда, она бы это сделала.

Она с нетерпением смотрит на меня. Я знаю, чего она хочет. Но что Смакерс должен сказать ей?

Я в замешательстве. Что ей сказать? Вернее, что Смакерс может сказать ей. Я никогда не подписывалась на то, что ее домашнее животное будет шептаться с ней, пока она будет пребывать на смертном одре. Это кажется ужасно неправильным.

Но она ждет. Сильно. Смакерса и никого другого.

Я вздыхаю и делаю выражение лица, которое я описала бы, как «любопытный слушатель».

— Смакерс говорит, что вы не должны бояться смерти, — говорю я.

Она ждет. Хочет большего.

— Он хочет, чтобы вы знали: все будет хорошо, даже если прямо сейчас так не кажется.