Луи поднял голову. Постучавшись, в комнату вошла мадам Бальве, за которой с кованым сундучком на плече вошел слуга.

— Спасибо, — сказал Луи. — Поставьте его там, у камина.

Он обратился к экономке:

— Как Элизабет? Она уже в постели?

Француженка кивнула.

— Няня занялась ею. Думаю, она уже спит.

— Прекрасно! Утром она будет чувствовать себя лучше. Бедняжка — она так устала.

Мадам Бальве убрала со стола остатки ужина. Она нерешительно остановилась перед вином и бокалами. Луи покачал головой.

— Не надо. Оставьте это.

Экономка не ответила и не подняла глаз ни на Луи, ни на Сару, пока составляла посуду на поднос. Она передала его слуге, задержавшись еще на минуту-другую. Без видимой цели, как заметила Сара. Затем она вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.

Луи наклонился, чтобы наполнить бокал Сары. Движения его были умышленно неторопливы.

— Ну, Сара, наконец-то нас оставили в покое. Странник вернулся к родному очагу, и шум Европы смолк позади. Я рад, что вернулся: какие-нибудь пять лет назад я бы даже не поверил, что такое возможно. — Он помедлил. — А ты, моя дорогая?.. Как для тебя прошел этот последний год?

Сара заколебалась, искоса глядя на огонь и нервно крутя бокал. Вино было темным, она посмотрела на игру огня сквозь него, пытаясь найти нужные слова для разговора с Луи. Он молча сидел напротив. Она бы предпочла его игривую легкую беседу. Никакого ощущения покоя здесь не было, несмотря на то, что он сказал. Она вдруг резко отодвинула стул и полуобернулась к огню. От ее движения стол дрогнул, и немного вина расплескалось.

— Этот последний год, с момента смерти Эндрю, был проклятым, — произнесла она. — Да ты, наверное, представляешь, как все было. Я вся в делах и заботах с раннего утра и до позднего вечера и при этом такое ощущение, что все напрасно. Какой смысл в жизни женщины, которая живет, как я сейчас? Особенно, когда вспоминаешь, как все было. — Голос ее упал, и она отвернулась от него. — Я успешно справляюсь с делами, у меня трое детей, но несмотря на все это, я одинока. Я езжу осматривать фермы и бываю довольна увиденным, но с кем я могу поделиться своей радостью? Я покупаю новое платье, но оно черное, и никому нет дела до того, как я в нем выгляжу.

Она резко повернулась к нему и страстно продолжила:

— Это не жизнь для женщины, Луи! Это всего лишь существование! Я теряю человеческий облик и ухожу в себя. Я сама это чувствую, но мне с этим не справиться. — Она снова откинулась на спинку стула. — Убийцу Эндрю повесили, как и остальных бунтарей, но справедливость так мало утешает меня. Она не может вернуть мне того, что делало меня довольной, счастливой в моей работе. Сейчас я занята делами своих сыновей, но я уже не могу вложить в это своего сердца…

Он кивнул, руки его спокойно лежали на подлокотниках.

— Все это так, и я не могу предложить тебе ничего в утешение. Я часто думал о тебе, Сара, с тех пор как получил твое письмо. Смерть Эндрю привела меня сюда раньше, чем я планировал, сразу же, как мне удалось найти корабль, который бы меня взял. Я страдал за тебя, но мне все же казалось, что я предвидел это давно. Вы с Эндрю слишком подходили друг другу, вы оба были слишком удачливы. Вам принадлежало все, и не было в одном из вас мысли, которая тут же не нашла бы себе отклика в другом. Даже небеса могли бы позавидовать подобной гармонии. Боже милостивый, как же вам должны были завидовать другие, как я вам завидовал! — Он выразительно воздел вверх руки. — Ну что ж, все прошло. Не плачь о том, чего уж не вернешь, Сара. Ты очень жадная женщина, если не можешь довольствоваться тем, что имела.

Она беспокойно заерзала и нахмурилась.

— Этого недостаточно, чтобы я перестала желать возвращения того, что было… Разве у тебя нет сердца, Луи?

Он слегка усмехнулся.

— Сердце у меня есть, но его не переполняет жалость к тебе. Тебе везло, моя милая, а везение не может быть вечным. Я скорблю и по Эндрю: я знаю, как мне его будет не хватать. Мне он был очень дорог как друг, больше, чем любой другой человек, которого я в жизни встретил. Но он умер, и когда-то должен наступить конец любой скорби. Радуйся же тому, что было в твоей жизни, Сара, и забудь эту жалость к себе самой.

На ее лице появилось выражение, в котором было и удивление, и раздражение.

— Жалость к себе?.. Но никто никогда не говорил…

— Нет. Никто такого тебе не говорил, потому что все тебя слишком боятся. Только я тебя не боюсь, да еще, возможно, твой управляющий, этот Джереми Хоган. Хотя даже он, думаю, не решится тебе высказать подобное. О, я прекрасно знал, как ты выстроишь схему своего вдовства. Я так часто о тебе думал и полагал, что знаю тебя достаточно хорошо, чтобы представить, как все это будет. И боюсь, что оказался прав.

Она уже робко сказала:

— Ну и как?

Он начал не спеша.

— Я знал, что ты погрузишься в дела Эндрю и будешь работать до полного изнурения, говоря себе, что делаешь это во имя будущего своих сыновей. Тебе следовало оградить Гленбарр от остального мира, и в то же время показать ему образцовую вдову, изображать, что сердце твое погребено с Эндрю, сдерживая и пряча от глаз свою живую натуру и мятежный дух, который тебе никогда не удастся обуздать. Ты можешь утратить весь окружающий мир, Сара, и все равно остаться самой собой. Скажи мне, разве я не прав? Разве ты вела себя не так?

Она ответила ему задумчиво, не глядя на него:

— Возможно, ты и прав. Но я так на это не смотрела.

— Тогда пора тебе это сделать. Уже прошел год со дня смерти Эндрю, а ты не такая уж робкая женщина, чтобы не научиться жить без него и сделать это гораздо успешнее, чем до сих пор. Я ожидал от тебя большего — хотя в то же время я знал, что ты будешь играть роль, соответствующую твоим понятиям о респектабельности. Боже мой, Сара, ты же не такая, как другие изнеженные и хлюпающие женщины, которые должны сидеть в своих гостиных с вязанием. Ты приехала сюда в числе ссыльных. Ты уже получила более жестокие уроки, чем им когда-либо придется испытать в своей жизни: хуже того, что ты пережила, уже быть не может. Зачем же пытаться изображать, что смерть Эндрю для тебя удар, от которого ты никогда не сможешь оправиться? Зачем же так себя обманывать — это неправильно!

— Хватит, Луи! — вырвалось у нее. — Ты уже довольно наговорил! Я не собираюсь больше слушать!

— Ну что ж: хватит так хватит! — Глаза его искрились хитрой насмешкой. — Ты так покорно все это выслушивала, что я уж было подумал, что ты и вправду изменилась со времени моего отъезда.

Она тоже невольно улыбнулась, все еще раздраженная и озадаченная услышанным. Но она не могла не поддаться его настроению. Она почувствовала, что он смеется над всеми ее представлениями о подобающем поведении, и ей было неприятно, что он высмеял то, как она заточила себя в Гленбарре. Но в его замечаниях была резкая правда. Никто за последние годы не решился напомнить ей о ее прошлом или провести такое резкое сравнение между ней и остальными респектабельными женщинами колонии. Он был прав, говоря, что ей уже никогда не придется пережить то, что она пережила в тюрьме и на борту «Джоржетты». Только он решился рассуждать подобным образом, проследить то влияние и те последствия, которые это имело для всей ее дальнейшей жизни, и только он мог вынести суждение о ее нынешнем поведении. Она подумала обо всем этом и вынуждена была признать, что он прав и в том, что она изменяет себе, пытаясь соблюдать все принятые условности вдовства: юная Сара с «Джоржетты» с неодобрением посмотрела бы на подобное поведение и высмеяла бы взрослую Сару за попытки притворяться перед Луи.

Она широко улыбнулась ему и подумала о том, как десять лет назад она бросилась бы преобразовывать свою жизнь по своему усмотрению после кончины Эндрю. И она уж точно не стала бы выставлять себя перед Луи в том свете, в каком выставляла последние полчаса. Долгие годы спокойной, обеспеченной жизни притупили ее ум. Осознав это, она вдруг полностью расслабилась, рассмеялась, и с ее лица исчезла напряженность.