– Художественные горшки, – подсказал Кемп.

– Вот именно! Художественные горшки. Ну, так вот я остановился на верхней ступени, обернулся, выхватил один из кучи и запалил им прямо в голову бежавшего за мной идиота. Вся куча рухнула разом, и я услышал со всех сторон быстро приближающиеся крики и топот бегущих ног. Как безумный кинулся я в буфет, но там какой-то человек, одетый в белое, тотчас подхватил погоню. Я сделал последний отчаянный поворот и очутился в отделении ламп и железных изделий. Тут я забился за прилавок, стал поджидать своего повара и, как только он показался во главе погони, – съездил его лампой. Повар упал, а я, прикорнув за прилавком, начал с величайшей поспешностью сбрасывать с себя платье. Пальто, куртка, панталоны, башмаки слетели в одну минуту, но шерстяная фуфайка липнет к человеку, как собственная его кожа. Я слышал, как прибежали еще люди (повар мой лежал себе молча, по ту сторону прилавка, ошеломленный или испуганный до потери голоса), – и мне пришлось удирать снова, как зайцу, выгнанному из кучи хвороста. «Сюда, господин полицейский!» – крикнул кто-то. Я опять очутился в отделении кроватей, с целым сонмом шкафов в противоположном конце, бросился туда и, пробравшись между ними, ляг на пол. С огромным усилием я вывернулся-таки кое-как из своей фуфайки и стал на ноги свободным человеком, задыхающийся и испуганный. Как раз в эту минуту полицейский и трое приказчиков появились из-за угла. Они кинулись на куртку и кальсоны и вцепились в панталоны. «Он бросает свою добычу», – сказал один из приказчиков. «Наверное, здесь где-нибудь…» Но они так и не нашли меня. Я простоял некоторое время, наблюдая за поисками и проклиная свою неудачу. Платье-то свое я ведь потерял. Потом я пошел в ресторан, выпил немножко молока и сел у камина обдумывать свое положение. Очень скоро вошли два приказчика и начали с большим оживлением и совершенно по-дурацки обсуждать происшествие. Я услышал преувеличенный рассказ о совершенных мною опустошениях и догадки о том, где я теперь нахожусь. Тут я снова принялся строить планы. Добыть в магазине нужные мне вещи, особенно после происшедшего в нем переполоха было уже страшно трудно. Я сошел в амбар посмотреть – нельзя ли уложить и адресовать там посылку, но не мог понять систему чеков. Часов в одиннадцать я решил, что «Омниум» безнадежен, и, так как выпавший снег растаял, и погода была теплее и лучше, чем накануне, вышел на улицу, взбешенный своей неудачей и с самыми смутными планами на будущее.

– Теперь вы начинаете понимать, – продолжал Невидимка, – всю невыгодность моего положения. У меня не было ни крова, ни одежды, добыть себе платье значило лишиться всех своих преимуществ, сделаться чем-то странным и страшным. Я голодал, потому что есть, наполнять себя неассимилированным веществом значило снова стать безобразно видимым.

– Я и не подумал об этом, – сказал Кемп.

– И я тоже… А снег предупредил меня еще и о других опасностях. Мне не годилось попадать под снег, потому что он бы облепил меня и выдал. Дождь также превращал меня в водяной очерк, в блестящую поверхность человека, в пузырь. А туман-то! В тумане я превращался в более смутный пузырь, в оболочку, влажный проблеск человека. Кроме того, в моих странствиях по улицам, на лондонском воздухе, на ноги мне набиралась грязь, на кожу насаживалась пыль и кляксы. Я не знал еще, сколько пройдет времени, пока я сделаюсь видимым, но понимал ясно, что это должно было случиться скоро.

– В Лондоне-то? Еще бы!

– Я отправился в глухой квартал рядом с Портленд-стрит и вышел на конец той улицы, где прежде жил. По ней я не пошел, боясь толпы, которая продолжала глазеть на дымившиеся развалины подожженного мною дома. Первой моей задачей было добыть платье. Попавшаяся мне по дороге лавочка, где продавались самые разнообразные предметы – газеты, сласти, игрушки, канцелярские принадлежности, завалявшиеся святочные предметы, между прочим, целая коллекция масок и носов, – снова навела меня на мысль, появившуюся у меня при виде игрушек в «Омниуме». Я повернул назад уже более не бесцельно и окольными путями, избегая многолюдных мест, направился к лежащим по ту сторону Стрэнда глухим переулкам, мне помнилось, что в этом квартале, – хотя, где именно, я хорошенько не знал, – было несколько лавок театральных костюмеров. День был холодный, с пронзительным северным ветром. Я шел быстро, чтобы никто не наткнулся на меня сзади. Каждый переход через улицу был опасностью, каждый прохожий требовал зоркого наблюдения. Какой-то человек, которого я нашел в конце Бедфорд-стрит, неожиданно обернулся и сшиб меня с ног, я упал прямо на мостовую, почти под колеса проезжавшего мимо кэба, стоявшие тут же извозчики подумали, что у него случилось нечто вроде удара. Это столкновение так меня напугало, что я пошел на рынок Ковентгарден и присел там, в укромном уголке, у лотка с фиалками, весь дрожа и с трудом переводя дух, там я просидел довольно долго, но чувствовал, что простудился опять. Я принужден был уйти, чтобы не привлечь чьего-нибудь внимания своим чиханием. Наконец, я достиг цели своих поисков, это была грязная, засиженная мухами лавчонка в переулке близ Друри-Лейн с выставленными в окне платьями из мишурной парчи, фальшивыми драгоценными камнями, париками, туфлями, домино и карточками актеров. Лавка была старомодная, темная и низкая, и над нею громоздились еще четыре этажа мрачного и угрюмого дома. Я заглянул в окно и, не увидав никого, вошел. Отворенная мною дверь привела в движение колокольчик. Я оставил ее отворенной, обогнул пустую подставку для костюмов и спрятался в уголке за большим трюмо. С минуту никто не приходил. Потом я услышал где-то тяжелые шаги, и в лавку вошли. У меня уже был теперь определенный план. Я думал пробраться в дом, спрятаться наверху, выждать и, когда все стихнет, разыскать себе парик, маску, очки, костюм и явиться на свет Божий, хоть и в довольно нелепом, но все же приличном виде. Кроме того, случайно, конечно, я мог украсть в доме какие ни на есть деньги. Вошедший в лавку был низенький, слегка горбатый человечек с нависшими бровями, длинными руками и очень короткими кривыми ногами. По-видимому, я застал его за едой. Он оглянул лавку как бы в ожидании, которое сменилось сначала удивлением, потом гневом, когда оказалось, что лавка пуста. «Черт бы побрал этих мальчишек!» – сказал он, выходя на улицу и оглядывая ее в обе стороны. Через минуту он возвратился, с досадой захлопнул дверь ногою и, бормоча что-то про себя, пошел к двери в квартиру. Я последовал было за ним, но при звуке моего движения он остановился, как вкопанный. Я также остановился, пораженный его чуткостью. Он захлопнул дверь квартиры перед самым моим носом. Я стоял в нерешимости. Вдруг послышались возвращавшиеся назад шаги, и дверь снова отворилась. Он оглянул магазин, как будто все еще в некотором сомнении, проворчал что-то, посмотрел на прилавок, заглянул за шкафы и остановился в недоумении. Дверь за собою он оставил отворенной, я юркнул в соседнюю комнату. Это была странная конурка, очень скудно меблированная, со множеством больших масок в углу. На столе стоял запоздалый завтрак, слышать запах кофе и видеть, как вернувшийся хозяин лавки преспокойно принялся за еду, раздражало меня донельзя. И манеры его при еде были такие противные! В комнату выходило три двери – одна наверх, другая вниз, но все они были затворены. Выйти при нем я не мог, не смел даже пошевелиться, боясь его чуткости, а в спину мне дуло. Два раза я чуть было не чихнул. Зрительная сторона моих впечатлений была любопытна и нова, но я все-таки страшно устал и пришел в сильнейшее раздражение задолго до того, как хозяин покончил с едой. Но он кончил-таки, наконец, поставил обгрызенные тарелки на черный жестяной поднос, на котором прежде стоял чайник, и, собрав крошки с испачканной горчицей скатерти, приготовился все это выносить. Тяжелый поднос помешал ему затворять за собой дверь, что он иначе сделал бы непременно. Никогда не видал я такого охотника затворять двери! Я сошел за ним в очень грязную кухню и кладовую в подвальном этаже, имел удовольствие видеть, как он мыл посуду и, найдя свое дальнейшее присутствие бесполезным и кирпичные полы чересчур холодными для босых ног, вернулся наверх и сел в кресло перед камином. Камин топился плохо, и почти бессознательно я подложил туда немного угля. Шум, который я при этом произвел, тотчас привлек хозяина. Он грозно встал среди комнаты, потом начал обшаривать все углы и чуть не коснулся меня. Но и этот обзор, кажется, не удовлетворил его. Уходя, он остановился на пороге и еще раз окинул взглядом комнату. Ждать в маленькой гостиной мне пришлось очень долго, наконец он вернулся, отворил дверь наверх, и я тихонько пошел за ним. На лестнице он вдруг остановился, и я чуть было не наскочил сзади на него. Он постоял с минуту, глядя мне прямо в лицо и прислушиваясь. «Честное слово, – проговорил он, – точь-в-точь…» Его длинная волосатая рука теребила нижнюю губу, глаза перебегали вверх и вниз по лестнице. Потом он еще что-то проворчал, опять вошел наверх, уже держась за ручку двери, снова остановился, и на лице его выразилось прежнее сердитое недоумение. Очевидно, он начал замечать легкий шорох моих движений у себя за спиною. Слух у него, должно быть, был удивительный. Вдруг им овладело бешенство. «Если в доме кто-нибудь есть…» – крикнул он с проклятием и, не докончив угрозы, сунул руку в карман, не нашел того, что искал, и, рванувшись мимо меня, шумно и сердито помчался вниз. Но я не пошел за ним, я сел на верхней ступени лестницы ждать его возвращения. Вскоре он вернулся, все еще бормоча что-то про себя, отворил дверь и, не дав мне времени войти, захлопнул ее перед моим носом. Я решил осмотреть дом, что потребовало довольно много времени, так как нужно было подвигаться как можно тише. Дом был очень стар, ветх, сыр так, что обои в верхнем этаже совсем отвисли, и полон крыс. Большинство дверных ручек заржавело, и я боялся их трогать. Многие из осмотренных мною комнат были совсем пустые, другие завалены театральным хламом, судя по виду, купленным из вторых рук. В комнате рядом с комнатой хозяина я нашел кучу старого платья, стал рыться в ней и так увлекся, что опять забыл очевидную тонкость его слуха. Послышались крадущиеся шаги, и, подняв голову как раз вовремя, я увидел хозяина, он высовывался из-за груды развороченного платья, и в руках у него был старинного устройства револьвер. Я простоял, не двигаясь ни одним членом, пока он подозрительно оглядывался кругом, разинув рот и выпучив глаза. «Должно, она, – проговорил он медленно. – Черт бы ее побрал!» Он тихонько затворил дверь, и тотчас же в замке щелкнул ключ. Шаги его стали удаляться. Я вдруг понял, что заперт, и сначала не знал, что делать, прошел от двери к окну и обратно и остановился в недоумении. Меня охватила злоба. Я решил, однако, прежде всего пересмотреть платье, и при первой своей попытке в этом направлении уронил большой узел с верхней полки. Это опять привлекло хозяина, уже совершенно рассвирепевшего. На этот раз он прямо коснулся меня, отскочил в изумлении и замер на месте, не зная, что подумать. Через некоторое время он как будто успокоился. «Крысы», – сказал он вполголоса, приложив пальцы к губам, очевидно, несколько испуганный. Я преспокойно вышел из комнаты, но подо мною скрипнула половица. Тут проклятый старикашка пошел рыскать по всему дому, всюду запирая двери, а ключи прятал в карман. Когда я понял, что он затеял, со мной сделался припадок бешенства, и я с трудом сдержался, чтобы дождаться удобной минуты, уже зная теперь, что он в доме один, я без дальнейших околичностей стукнул его по голове.