Хотел пройти матрос. Да что-то его удержало.

Глянул на женщину, глянул на мальчиков. То ли вспомнил кого матрос. То ли просто душа у него такая. Только вдруг подошёл он к мордастому мужику, наклонился к прилавку. Выбрал Виров побольше кусок, повернулся и сунул вдруг женщине.

Та обомлела, не хочет брать.

— Бери же! — прикрикнул Виров. Повернулся опять к мужику, достал из кармана деньги, отдал что было.

Пересчитал торговец кредитки — мало.

— Разбой! — завопил мужик.

— Ах ты, шкура! — взревел матрос, схватил мужика за грудки.

— Караул! — ещё пуще кричит торговец.

Отпустил его Виров, расстегнул, скинул с себя бушлат.

— Заткнись, — бросил его мордастому.

Женщина стояла окаменев, на лице показались слёзы.

— Да что же я! Да право же, как? Да нет же. Заберите быстрей бушлат, — говорила она и протягивала конину Вирову.

— Но, но! — прикрикнул матрос, глянул на ребятишек и вдруг сказал тихо-тихо, словно горло ему сдавило: — Бери же, неумная. Может, им жизнь сохранит бушлат…

— Мразь, — помянул Виров торговца, когда они с Нютой оставили рынок.

Молча прошли два квартала. Свернули направо, вышли к Неве. «Вот и опять не купил гостинец, — сокрушённо подумал балтиец. — Что бы сделать такое для Нюты?» И вот тут-то Виров увидел автомобиль. Это был новенький «роллс-ройс» — машина с открытым верхом. Автомобиль стоял у какого-то здания. Шофёр, рябоватый парень с длинным горбатым носом, важно сидел на переднем сиденье.

«Вот бы Нюту промчать по городу, — мелькнула мысль у балтийца. Радость-то ей какая!»

— А ну, подожди, — обратился он к Нюте. Подошёл к парню, что-то тому сказал.

— Проходи, проходи, — отмахнулся парень.

— Уважь же, братишка, — просительно повторял Виров. — Да ей же такая штука, считай, как память на целую жизнь.

— Да что ты пристал! Не могу. Пойми, не могу.

— Ах, так… — не сдержался Виров. Он багровел, багровел. И вдруг вся злоба, не вылитая там, на мордастого, обрушилась здесь, на парня. Попомнишь морской кулак.

Виров ударил с левой, ударил с правой, нацелил в горбатый нос. Парень вскрикнул, схватился за щёки. В ладони, как в чашу, брызнула кровь.

О бесчинстве моряка с «Гавриила» на следующий день было передано в Кронштадт на Балфлот.

Стали выяснять, кто был в городе. Проверили — Виров. Впрочем, матрос и сам не отрицал мордобоя. Он лишь повторял:

— Эх, не того, не того побил. Оно бы мордастому врезать.

И снова Виров был в каюте у комиссара. Вернулся не скоро. А когда шёл, всем стало ясно, что дело худо.

В тот же день на эсминце был объявлен приказ о списании Вирова с «Гавриила». В приказе значилось: «За факт, позорящий звание советского моряка, за нарушение революционных порядков и дисциплины». Сам Лепёшкин приказ читал.

Вместе с матросом ушла с эсминца и Нюта.

А вечером комиссар обнаружил в своей каюте подаренные девочке башмачки.

Одна из маленьких улиц Кронштадта — Флотская. Здесь находится прачечная и баня для моряков. Кто в среду сюда приходит, кто в пятницу, кто по субботам. Что ни корабль, то специальный отведён день. То-то шуму тогда на Флотской!

Сюда же возят бельё для стирки. Никогда ещё Нюта не видела столько простыней и рубах.

Нюта живёт при прачечной. В одноэтажном кривом бараке, с окнами в дальний двор. Виров списан сюда с эсминца. При бане и прачечной он ездовой: бельё развезти, дров привезти, напилить, наколоть — вот и вся у него работа.

Ездовых не один, а три. Дядя Дунай, дядя Архип и третий — Василий Виров. Оба дяди не моряки, а солдаты Кронштадтского гарнизона. Обоим по сорок лет. По негодности к строю оба приписаны к бане. Виров среди них что дуб в мелколесье. Ударит в кругляк — гудит топорище. Кобылу свою, если та заупрямится, как телёнка, сгребёт в охапку и между дышел в момент поставит.

Как на чудо, сбегаются прачки глядеть на Вирова.

Нюте и здесь неплохо. А в чём-то, пожалуй, и лучше. Кронштадт — не корабельная палуба, не сотня квадратных саженей. Кронштадт — город: площади, улицы. Можно сбегать на Якорную, можно сходить на Июльскую. Да и Флотская — чем не улица. Напоминает Нюте родной Миасс.

А вот Виров совсем загрустил. Нет ему жизни без моря. Кончает Виров работу, к морю быстрей спешит… Сядет у берега. Долго сидит один. Всё смотрит и смотрит на воду, на синюю даль и ширь.

— Водица… Родная… Соль и бурун.

Потом нагнётся, почерпнёт ладонью воду, брызнет себе в лицо. И чудится вдруг балтийцу, будто бы шторм опалил его. Дышит, дышит Виров морской прохладой, не может от моря уйти.

Если бы солнце прогнали с неба. Если бы птицам сломали крылья, а рыб не пустили в воду. Если бы детям — запрет смеяться. Так вот и Вирову.

Стонет, тоскует по морю, плачет навзрыд душа.

И Нюта места себе не находит.

— Это я принесла беду! Я, — повторяет Нюта.

«Эх, Лепёшкин, Лепёшкин, товарищ Лепёшкин!» — не может Нюта простить комиссару, что списали балтийца на берег.

Жалеет Нюта Вирова. Понимает, что у того на душе. Глянет, что едет он на кобыле, сердце щемит. Матрос на кобыле! Комендор — и вдруг с сыромятным кнутом.

Достаётся кобыле от Вирова.

— У, безногая, у, колченогая! — то и дело матрос кричит.

Достаётся кронштадтским прачкам.

Достаётся обоим дядям:

— У, безрукие, чёрт побери!

Срывает Виров на окружающих злость. Только Нюту одну не трогает.

Нет-нет забегут с «Гавриила» навестить моряка приятели. То Наливайко, то Зига, то Наджми, то товарищ Ли. Посидят, об эсминце ему расскажут… Матросы уйдут, а Виров опять за своё. И снова несётся:

— У, безногая, у, колченогая. У, безрукие, чёрт побери!

Задумалась Нюта. Хочется Вирову ей помочь.

— Дядя Василий!

— Ну что?

— Давай так, чтобы я на Марфутке ездила. (Марфутка это и есть кобыла.)

Отрицательно качает матрос головой.

— Дядя Василий?

— Ну что?

— А если так, чтобы вовсе забыть про море?

Отрицательно качает матрос головой.

Как же помочь балтийцу? Думала, думала Нюта. И вдруг…

Проснулся однажды Виров. Глянул — нет Нюты. Пустует её кровать.

Вскочил как ужаленный Виров.

К дяде Дунаю:

— Где Нюта?!

К дяде Архипу:

— Где Нюта?!

Прачек криком перепугал:

— Где Нюта? Где Нюта? Где Нюта?

Нет Нюты.

Москва. Привокзальная площадь. Булыжник-вторец лежит.

Вышла на площадь Нюта, осмотрелась по сторонам.

— Куда тебе, девочка?

— Мне-то? К товарищу Ленину.

— К Ленину? По Мясницкой давай ступай.

Обгоняет Нюта прохожих. Полусапожки чеканят шаг.

Вот и Лубянская площадь. Стена Китай-города украшает вид. Остановилась Нюта.

— Куда тебе, девочка?

— Мне-то? К товарищу Ленину.

— К Ленину?! По Никольской давай ступай.

Шествует Нюта. Обгоняет прохожих. Полусапожки чеканят шаг.

Вот и Красная площадь. Знаменитая площадь. Замерла Нюта. Чудом из сказки Кремль-богатырь стоит.

— К Ленину? — переспросил часовой у Нюты. — Да откуда же ты такая?

Нюта ткнула на свою бескозырку.

— А, понятно. Черноморский, сдаётся, флот.

— Балтийский, — поправила Нюта.

— Ну, а зачем тебе к Ленину?

Нюта замялась. Что же ему сказать?

— По важному делу.

— Понятно. Значит, по адресу.

Часовой, красноармеец в длинной шинели, повёл Нюту к приёмной Ленина.

— Только ты совесть, товарищ, знай! — неожиданно грозно сказал провожатый. — Не чаи распивать идёшь. Сказала, что надо. «Спасибо. Будьте здоровы, простите, Владимир Ильич».

К Ленину Нюта попала только под вечер. Очень занят Владимир Ильич. Выступал на каком-то заводе. Провёл одно за другим три ответственных заседания. Принимал делегатов с Восточного фронта. Отправлял телеграммы на Южный. В номер газеты «Правда» срочно кончал статью. Не перечислить всех ленинских дел. А всё же время нашёл для Нюты.