А когда открыл, то увидел зеленую прибрежную траву, свежую, ароматную. Прозрачная, непривычно чистая река катила свои воды. С радостным криком козел Тангриснир принялся жевать сочную траву Древней Руси.

Древняя Русь, около 1242—1243 годов

– Очень хорошая погода, – констатировал Афанасьев, вставая с травы и подозрительно глядя на проклятого Тангриснира, который, если пользоваться железнодорожной терминологией, успел вскочить на подножку уходящего поезда. Вот только этой твари и не хватало на Руси, где по милости хана Батыя и так проблем достаточно.

– Да, – согласился с ним Пелисье. – Мне кажется, что в тринадцатом веке было теплее, чем в нашем, двадцать первом.

– Жарят мясо! – сказал Поджо, тыча сосискообразным пальцем в сторону группы строений, обнесенных довольно внушительным забором из бревен. Это была деревянная крепость, одной стороной выходившая к реке. Посреди огражденного пространства торчала высокая бревенчатая же вышка, на которой дремал человек в шлеме и кольчуге. Он привалился спиной к простенку и клевал носом.

– Это застава. Так службу несут наши предки, – неодобрительно сказал Афанасьев. – Впрочем, какие они предки? Ведь древние русичи имеют такое же отношение к русскому народу, как римляне – к итальянцам.

– И тем не менее это не извиняет типа, дрыхнущего на вышке. Заснуть на посту – это непорядок, – назидательно заметил Пелисье, по телу которого пробегала крупная дрожь.

Эллер, очевидно взявший на себя основные затраты энергии по Перемещению, ничего не говорил. Он только мотал головой и мычал, сидя на корточках. В этом смысле его подопечный, козел Тангриснир, выглядел даже интеллигентнее своего хозяина.

– Жарят мясо! – повторил Поджо и решительно направился в сторону заставы, переваливаясь на коротких крепких ногах. Мощные мышцы бедер так и играли под одеждой прожорливого диона. – Туда.

– Ну все, – сказал Афанасьев. – Пропала застава. Прибытие Поджо и Тангриснира ее подкосит. Тут, наверное, неподалеку город какой или деревня. Видишь, из ворот заставы выезжает обоз с мужиками.

Пелисье крутил головой, с силой втягивая ноздрями воздух. В самом деле, после спертого городского воздуха XX века дышалось необыкновенно легко. Пелисье открыл было рот, чтобы сказать об этом наблюдении Афанасьеву, как вдруг на вышке послышался крик часового, а потом, чуть помешкав, длинно грянул колокол.

– Нас заметили, что ли? – тревожно спросил Афанасьев.

Нет, как оказалось, они тут были ни при чем. Вдали, где-то у горизонта, заклубилась пыль, и уже через минуту Женя сумел различить несколько всадников на лошадях. Они приблизились примерно метров на пятьсот, а потом гикнули так, что слышно было издалека, и умчались обратно.

– Монголы, – произнес Женя. – Я не понял, татаро-монгольского нашествия еще не было, что ли? Что-то тут тишь да гладь. И застава, я смотрю, свежесрубленная, еще пахнет деревом. Интересно, какой сейчас год? Надеюсь, что не тридцать седьмой. Я в том смысле, что тридцать седьмой год и в тринадцатом веке был, мягко говоря, не самым удачным. Как раз в этот год хан Батый начал нашествие на Русь.

– Пойдем узнаем, – предложил Эллер, с мутным взглядом поднимаясь с травы. Потом он подошел к реке, широченной горстью зачерпнул воды и вылил себе на голову. – Потребуем ответа, и нам скажут все, о чем мы вопрошаем.

«Кажется, с прибытием в древние времена к милому Эллеру возвращается его высокопарность, – подумал Женя Афанасьев. – Н-да…»

Четверка путешественников подошла к воротам. Тотчас же на ограду вылез рослый светловолосый товарищ в белой рубахе, перепоясанной красным поясом, и крикнул:

– Кто таковы, ча? Откули путь держите и по какой надобности приступили к вратам нашим, ча?

– Воеводу хотим зрить, – рявкнул в ответ Афанасьев.

– Доселе не видывали мы вас. А что, если вы суть зловредные тати?

– И этот в стиле Эллера изъясняется. Только это «ча»… вроде как рязанский говор, – проговорил Афанасьев и глянул на рыжебородого диона.

Тот, уже получив соответствующий опыт в Древнем Египте, протянул вперед раскрытую ладонь. Расхристанный воин в белой рубахе вдруг схватился за голову и повалился с забора внутрь крепости.

– Болезный какой-то, – буркнул Эллер. – Я ведь не бил, не калечил, а лишь взял толику из главы его, ча.

– Ну да. Скачал, так сказать, у парня из головы весь его древнерусский лексикон, ча… Тьфу ты! Обойдемся без диалектных говоров, – поспешно объявил Афанасьев. – Давайте войдем внутрь, потом видно будет, как устанавливать контакты с местными. Впрочем, – он огляделся по сторонам, – все три раза, когда добывали Ключи – в Египте, в Риме, в США, – выходило так, что носитель раритета оказывался в непосредственной близости. Так было и с Моисеем, и с Цезарем, и с Линкольном. Следовательно…

– Следовательно, хан Батый вместе со своей лошадкой, – подхватил догадливый Пелисье, – где-то поблизости.

– Неужели еще не было нашествия? – раз за разом повторял Афанасьев.

Тут затрещала открываемая внутрь створка ворот, и в освободившемся проеме появился дородный чернобородый мужчина небольшого роста, но весьма просторный в плечах. Он был в сапогах, штанах ратника, в кольчуге и с палицей, усеянной внушительными железными шипами.

– Я воевода сей заставы, – важно сказал он. – Зовусь я Вавила по прозванию Оленец.

Женя попытался вспомнить, что говорилось в таких ситуациях в русских сказках, но ничего, кроме «дело пытаешь, аль от дела лытаешь», на ум не приходило.

– Что за дело привело вас? – возвысил свой голос бравый воевода Вавила, словно подслушав мысли Жени.

– Не лепо ли бяшет, братие, – вдруг ляпнул Афанасьев, – начати старыми словесыnote 18…

– Пожрать бы! – прервал своего спутника Поджо. Тотчас же появился козел Тангриснир с раздутым от травы пузом. Наверное, его вело магическое слово «пожрать», которое было всегда актуально для этой ненасытной рогатой скотины.

– Из дальних краев мы будем, воевода, – начал Женя и неожиданно для себя добавил: – Из земли греческой. Пал град Константинополь, коий вы зовете Царьградом, под ударами нечестивых псов-рыцарей веры латинскойnote 19, и побрели мы по опустевшей земле, аки пилигримы.

– Добро пожаловать! – вдруг воскликнул воевода Вавила. – Взойдите к нам, честные гости земли греческой! Тучи сгустились над землею вашей и нашей! Поганый Батый застил небо земли русской.

– А какой год? – отрывисто спросил Пелисье.

Воевода Вавила Оленец посторонился, пропуская гостей за бревенчатую стену ограждения, расчесал пятерней черную бороду и ответил неспешно:

– Видно, велика твоя печаль, егда забыл ты год, честной гость греческий. Ныне год шесть тысяч семьсот пятидесятый.

– Что-о? – буркнул Пелисье.

– Шесть тысяч семьсот пятидесятый от сотворения мира, – объяснил Афанасьев. – В переводе на наше летосчисление – тысяча двести сорок второй или сорок третий год от Рождества Христова. Точно не помню. Но как же так? Значит, уже пали Рязань, и Киев, и Чернигов.

– Слухи сии дошли и до вас, – горестно произнес Вавила Оленец. – Взят Киев, мать городов русских, и взята и разрушена Рязань. И много городов и крепостей пали под ударами полчищ татарских. Виноваты в этом нечестивый Батый и князь володимирский Ярослав Всеволодович, воевавший Литву и побивший многая тысяча литвинов, пока поганые татарове брали Торжок и Козельск!..