Какая тяжелая жизнь настала для нашего семейства и, скажу, для всех нас окружавших, ибо и слуги наши, и вся дворня были погружены в уныние. Все бродили как тени, не слышно было веселого шепота в девичьей и хохота в буфете. А уж больше всех мучилась матушка. И утром, и вечером, днем и ночью неотвязная мысль о сыне, тоска и тревога грызли ее. Она мало спала, мало кушала, не хлопотала по хозяйству, книги в руки не брала, а беспомощно сидела у окна, опустив руки с вязаньем на коленях и часами глядела куда-то в даль. Мысленные очи ее глядели в непроглядное будущее, а телесные были открыты и глядели, ничего не видя. Если входил батюшка, она торопливо принималась вязать, и делала вид, что занята работою. Он вероятно все видел, ибо ничего у ней не спрашивал, а целовал ее и уходил к себе. Если мы что у ней спрашивали, приказаний-ли по хозяйству, или позволения сделать что-нибудь, она заставляла повторять вопрос, вслушивалась с напряжением, иногда отвечала не впопад, а чаще говорила:

— Делайте, как знаете.

Очевидно, ей было все — все-равно. Она ушла в себя, в свою скорбь и свой смертельный страх. Она даже перестала говорить с няней, и когда та подсаживалась к ней и замечала:

— Где-то теперь Сереженька? Чай, уж приехал. Напишет нам, даст весточку.

— С кем? Не с кем, — отвечала матушка отрывисто. — Да и что радости в весточке, писал, а через минуту…

Она не кончала и менялась в лице.

— А где, слышно, войска-то наши? — допрашивала няня.

— У Смоленска, — отвечала через силу матушка. И обе умолкали. Батюшка был сражен вестями из армии. Он не мог понять, почему наша армия не идет на встречу к врагу, почему не дерется, а отступила к Смоленску и стоит, и стоит недвижима.

— Не измена ли? — глухо проговорил он однажды, прочитав письма, присланные из Москвы. Одно из них было от нашего дяди, двоюродного брата нашей матери, Дмитрия Федоровича Кременева. Он любил все наше семейство, был уже в больших чинах и командовал гвардейским полком. Вероятно, вести были нерадостные, ибо батюшка тот же день собрался и поехал в Москву, от которой наше Воздвиженское было за 60 верст. Во время его отсутствия матушка мучилась больше прежнего; малейший шум в доме, отворенная невзначай дверь, громкое слово в соседней комнате заставляли ее бледнеть и дрожать. Все мои усилия клонились к тому, чтобы меньшие дети не шумели и чтобы кто из домашних не вошел к ней, не испугал ее. Наконец на четвертый день батюшка возвратился.

— Что нового, друг мой? — спросила у него матушка, обнимая его.

— Нет ли весточки от Сереженьки?

— Не привел ли Бог одержать победу? — сыпались вопросы наши.

— Побед нет, а отступление продолжается. Все войска стянуты к Смоленску. Все недоумевают, а я сужу по своему, и многие со мною согласны, хотя громко говорить это опасно. Измена. При такой беде и при таких порядках царю нужны старый и малый. Все годятся.

И я, и матушка, мы глядели на него зорко. Я, поняла его тотчас. Он продолжал.

— Я подал прошение вступить в военную службу — и с сыном.

— С сыном? Да ведь сын уж в полку.

— С другим, с Николаем.

— С Николашей! — воскликнула мать и быстро встала со стула, будто жизнь возвратилась к ней. — Да ведь он ребенок?

— Какой он ребенок! Ему минет 15 лет через два месяца. Я стар, а он мал, а вдвоем мы еще службу сослужим. Он ездит верхом бойко, его куда ни пошли, все довезет и толком передаст; стреляет хорошо, ястребов на лету убивает, как же ему француза не подстрелить.

— И от чего же и французу его не застрелить, — произнесла матушка с ужасом, — мальчик! Ребенок!

— На это воля Божия; пришел час вставать поголовно старому и малому. Враг в земле нашей, в армии не ладно, значит, всякий честный и усердный служивый, стар ли, молод ли, пригодится.

— Да его не возьмут.

— Кого?

— Николашу, ребенка.

— Не нам судить о том, мой друг, просьба подана, принята и пошла куда следует. Резолюция по ней выйдет в скорости. Надо готовиться. Ты бы собрала нас; так-то, милая.

Он подошел к ней и нежно обнял ее. Она сидела, опустив голову, и больше не противоречила, поняла ли, что противиться нельзя, а быть может и не должна; она покорилась. Встретив Марью Семеновну в сенях (а я ходила за матушкой по пятам, так мне было жаль ее), она на вопрос няни — правда ли, что Николаша тоже уезжает, и сам барин идет в службу, отвечала: — Правда. Перебьют детей моих и его убьют. Воля Божия. Двух смертей не бывает, а одной не миновать, а мне их не пережить. Да и то сказать, враги близехонько, к Смоленску подходят, не сидеть же мужчинам, поклавши руки за спиной жен и матерей. Надо идти. Пусть идут. И да будет над ними воля Создателя.

Новый толчок изменил нравственное состояние матушки. Предстоявшая разлука с мужем и меньшим сыном пробудили в ней лихорадочную деятельность, из апатии она перешла в усиленные занятия. С утра до вечера она кроила и шила. Она не только заботилась о снаряжении отца и брата, но и всех тех, которых отец намеревался взять с собою, обмундировав их на свой счет. Молодые парни из мужиков и из дворни шли за ним, но куда, никто еще не знал.

Однажды вечером, когда мы все сидели за работой в зале вокруг длинного обеденного стола заваленного холстиной, полотнами и сукном, явился из Москвы наш домашний почтарь и привез почту и письма. Мы все поднялись с мест в великом смятении и обступили его. Он рассказывал прерывавшимся голосом, что под Смоленском была битва, что Смоленск сгорел, а наши войска отступают.

Матушка дрожала с головы до ног. Слово «битва» сразило ее. Батюшка распечатал письмо и дрожащей рукой подал матери записку, писанную рукой брата. Оба они пробежали ее глазами, оба перекрестились, и крепко обнялись. Брат писал несколько слов. Он участвовал в сражении, остался невредим и отступал с полком своим. При записке брата было несколько слов от дяди. Он писал, что брат заслужил любовь товарищей и бился храбро. Эта весть оживила матушку, но не отца. Казалось, что сердце его закрыто для любви семейной, и принадлежит нераздельно родине и армии. Весть о продолжавшемся отступлении приводила его в негодование, смешанное с ужасом, а неполучение ответа на просьбу вступить в службу — бесило его. Ему страстно хотелось ехать тотчас в армию, служить хотя простым солдатом, лишь бы биться с врагом.

— О чинах не помышляют, — говорил он, — я не командовать хочу, сохрани Боже, а защищать отечество и живот свой положить за него. Что же они со мною делают! — Кончил он восклицанием с таким отчаянием в голосе, что я и матушка, мы бросились к нему и сказали:

— Подождите. Ответ придет, непременно придет. Царю нужны теперь верные слуги.

— В Царе нашем я не сомневаюсь, не сомневаюсь в доблести и силе сынов земли нашей, но сомневаюсь в начальстве. Они-то плохи мне кажутся. Особенно эти бумажники и канцелярские писаки.

Отец мой всегда питал недоверие и некоторое презрение военного ко всяким делопроизводителям по штатской части.

Прошло еще много времени в неизвестности, в тоске и тревогах. Шум на дворе, скрип проезжавшей телеги, топот конский в ночной тиши — все заставляло нас трепетно прислушиваться и ожидать с замирающим сердцем и вестей, и приказаний. Наконец, однажды утром приехал нарочный из нашего московского дома и подал батюшке большой пакет, запечатанный казенною печатью. Отец разломил большую печать и развернул бумагу. С первых же строк лицо его прояснилось, глаза вспыхнули и загорелись. Он обернулся к матушке, стоявшей за его плечами и читавшей через него бумагу, и обнял ее.

— Радуйся, жена! Радуйтесь, дети. И сын твой, и муж твой годятся защищать отечество, — сказал он торжественно, с неподдельным энтузиазмом. — Государь милостиво принял просьбу мою и приказывает мне взять начальство над формирующимся калужским ополчением, а сына моего приказывает, по его малолетству, зачислить при мне. Укладывайтесь. После завтра мы выедем в Калугу. Ты можешь жить у матушки в Щеглове, Варенька, пока я сформирую ополчение. Я буду наезжать к вам изредка.