Вернувшись с Вилюя, старый атаман находился не у дел. Занимался устройством семейного очага. Подправил избу с помощью якута Вавилы, перекрыл её заново щепой. Поднатужился и купил для семьи корову и пару гусей. Малый Афонька быстро подрастал, отца радовал, уже бойко болтал и по-русски и по-якутски, а вернее, на невообразимой смеси обоих языков.

А тем временем Иван Барятинский подыскивал подходящего человека, который возглавил бы отряд, сопровождающий очередную «государеву соболиную казну». Его выбор был остановлен на Семёне Ивановиче. Имеет чин атамана, опыт хождения с казной в столицу, знает дорогу. Московским властям, видать, по душе пришёлся. Иначе не отметили бы Семейку атаманским чином. Так рассуждал князь Барятинский, советуясь со своим ближайшим окружением. И слышал только добрые отзывы. И решил воевода — быть по сему. Ехать атаману Семейке Дежнёву в столицу во главе конвойного отряда. Это кстати, что стал атаманом. Посылать в Москву для сопровождения соболиной казны принято людей высокого ранга — детей боярских, по крайней мере, сотников или атаманов. А служилых людей такого высокого ранга, как выяснил воевода, в ту пору в Якутске, кроме Семёна Ивановича, не было. Все остальные разъехались по дальним службам.

— Поедешь в Москву с государевой казной, — объявил Дежнёву князь Барятинский. — А то, смотрю, засиделся без дела.

Оценим объективно это назначение. Каково бы ни было стечение обстоятельств — единственный человек в высоком казачьем чине, оказавшийся у воеводы под рукой, — нельзя не считаться и с другим. Каково бы ни было отношение воеводской администрации к Дежнёву, были очевидны его честность, исполнительность, высокое чувство ответственности и долга, огромный жизненный опыт служилого человека. К тому же Семёну Ивановичу уже пришлось однажды участвовать в доставке государевой казны в Москву. Тяжёлый и долгий путь от Якутска до Москвы был уже однажды им пройден.

На этот раз на Дежнёва возлагалось самостоятельное ответственное поручение. Он становился начальником крупного конвойного отряда, а не помощником начальника, как в прошлый раз. В его состав вошли тридцать четыре промышленника и девять ленских и тобольских служилых людей. В их числе оказался Михайла Стадухина сын, Нефед Михайлов. Вот ещё одно частное свидетельство незлобивого характера Семёна Ивановича — он не возражает против включения в состав отряда молодого Стадухина, сына своего старого недруга. За соболиную казну непосредственно отвечали целовальники Иван Самойлов и Гаврила Карпов. Первый из них когда-то служил на жиганской таможне и досматривал у Дежнёва костяную казну. На этот раз государева казна состояла из большой партии мягкой рухляди — соболиных и лисьих шкурок. Вся она оценивалась в огромную сумму, превышающую семь тысяч рублей.

Последние дни перед отплытием Дежнёв проводил в кругу семьи. Говорил жене сдержанно ласковые слова:

   — Хорошая ты у меня, Пелагеюшка. Не прогадал, что послушался Степаниды. Хорошая ты хозяйка. И какого сынка мне родила. Да и Осип стал мне как родной.

В ласках Семён Иванович был сдержан. Не было тех пылких чувств, какие проявлял он там, на Пинеге, в дни своей далёкой юности, к своей первой ненаглядной. Годы стёрли, размыли её образ. Теперь он уже не в состоянии сказать, какого цвета у неё глаза, девичьи косы, какая осанка, походка. Нет её. Более зримо встаёт перед ним образ его первой жены, якутки Абакаяды, или Настасьюшки. Горячая, гибкая и в ласках неистовая... Он быстро пробудил в жене чувственность, да мало попользовался её ласками. А эта Пелагея, немногословна, сдержанна и в речах, и в ласках. Должно быть, перегорела с возрастом.

Когда Дежнёв сообщил ей про отъезд, она ответила негромко:

   — Это надолго?

   — Надолго, Пелагеюшка. Года четыре продлится моя поездка.

   — Детей малых бросаешь.

   — Что поделаешь? Служба. Знала, ведь, за кого замуж выходишь. За служилого человека.

Кажется, точно такие же слова он говорил Анастасии, когда уходил из Якутска на дальние реки. Настасьюшка тогда билась в истерике, причитала во весь голос. Возможно, чувствовала своим бабьим нутром, что больше не увидит суженого. Пелагея проводит его без слёз и причитаний — баба выдержанная. Хотя, наверное, сравнивая его, Семейку, с первым мужем, кузнецом, мужиком своенравным и крутым, погрустит. И конечно, сделает сравнение не в пользу кузнеца. Тот мог и поколотить, если был не в духе, а Сёмушка и мухи никогда не обидит, никогда голос на жену не повысит.

   — И когда же ты вернёшься? — снова спросила Пелагея.

   — Я же говорил тебе. Года четыре займёт дорога туда и обратно.

   — А о детях подумал?

   — Осип станет почти взрослым парнем, а Афанасьюшка подрастёт и станет таким, как Осип. Береги сынов. Добрые казаки будут.

   — Жён своих станут оставлять, как ты оставляешь.

   — На то служба. Привезу вам всем московские гостинцы.

Семён Иванович принялся рассказывать о столице, о её замечательных храмах, богатых каменных палатах, наполненных всевозможными товарами лавках.

   — Москва больше Якутска? — спросил с любопытством Осип.

   — Не передашь словами, как велика Москва. Одних храмов в Москве, люди говорят, сорок сороков.

   — Что это значит — сорок сороков? — не унимался Осип.

   — Посчитай: сорок раз по сорок. И не сосчитаешь, со счёта собьёшься.

   — Я тоже хочу Москву посмотреть, — высказался маленький Афонька.

   — Станешь казаком, сынок. Отличишься, дослужишься до больших чинов, как твой отец. И повезёшь в Москву государеву казну.

   — А что такое государева казна? — продолжал любопытствовать Афанасий.

   — Узнаешь со временем, Афонюшка. Будешь сам добывать соболя, черно-бурую лисицу. Моржовый клык для государя нашего. Это всё — государева казна. Понял, сынок?

   — Понял, тятенька.

Снова торжественная церемония отправления каравана. Толпа якутских жителей на берегу Лены. Духовенство во главе с соборным протопопом служит напутственный молебен. Произносит слово своё воевода Барятинский. Говорит о почётном долге, который выпал на долю дежнёвского отряда. Потом всё смешалось. Родные и близкие бросаются к отъезжающим, смешиваясь в единую толпу. Слёзы, объятия, возгласы.

Пелагея сдержанно обняла мужа, всё-таки не смогла не прослезиться. Шептала:

   — Возвращайся, Сёмушка, живой, здоровый. Детки тебя будут ждать. Не забывай нас.

А Афонька неожиданно расплакался, судорожно обхватил отца за шею и заголосил:

   — Тятенька, не уезжай! Не надо!

Дежнёв отстранил жену и плачущего сына и направился к причалу. С удовлетворением подумал о жене:

«Оценила всё-таки. Убедилась, что это тебе не драчун-кузнец».

И почувствовал щемящую боль, боль разлуки. Хорошая всё-таки у него жена, хотя и скупая на ласки. Суждено ли вернуться ему через четыре года живым и невредимым? Ведь годы берут своё и хвори подступают.

Несколько дней тому назад Семён Иванович взялся наколоть дров. Переутомился. А ещё поднял тяжёлую лиственничную плаху и вмиг почувствовал, как болезненно сжалось и закололо сердце. Тяжело опустился на землю, долго не мог отдышаться, прийти в себя. На этот раз приступ прошёл довольно быстро, Дежнёв ничего не сказал жене о том, что с ним случилось, но колоть дрова больше не пытался, побаивался.

Дежнёв выехал с караваном из Якутска 20 июля 1670 года. Гребцы дружно взмахнули вёслами. Берег с пёстрой толпой стал отдаляться, фигурки людей уменьшались. Афанасий с Осипом ещё долго бежали вдоль берега, махали руками и что-то кричали вслед дощаникам, пока те не скрылись. Долго слышались и нестройные возгласы толпы, истеричные выкрики жён. Потом всё стихло. Только слышался ритмичный всплеск вёсел. А в ушах Дежнёва всё ещё стояли напутственные слова князя, грузные, тяжеловесные, как был грузен и тяжеловесен сам воевода.

Всё было бы хорошо, если бы князь Барятинский ограничился словами о почётном долге, который выпал на долю отряда. Но после этих разумных слов князь перешёл к брани и угрозам: «...чтоб служилые дурных поступков, кои порочили бы ваше звание государственных людей, не совершали, никакого непотребного воровства не творили, по кабакам не шлялись, в азартные игры не играли. Ослушников моего наказа велено бить батогами. А ты, Семейка, обращайся к местным властям, коли потребно будет наказание осуществить».