Кружу в небе, прощаясь с Танамутом — со скалами, небом, водой, со всем драконьим народом. Я отреклась от отца, разбила свою семью, обещания, все. Я теперь предатель.

Ох, Орма… Берегись его.

Балдахин постели танцевал призрачную сарабанду в потоках теплого воздуха. Какое-то время я смотрела на него невидящим взглядом, чувствуя, будто меня раздавили и вынули кости.

Каждое следующее воспоминание матери заполняло пробелы, помогая понять, какой она была. Первое из них, увиденное так давно, сорвало чешую с моих невидящих глаз и разрушило мой покой, как я думала, навсегда. Следующее наполнило меня отвращением к ее бездумному эгоизму, сейчас я уже могла себе в этом признаться. После третьего я ей завидовала, но теперь… что-то изменилось. Не она — мертвеца изменить нельзя — а я сама. Я изменилась. И, поняв причину, крепко прижала ноющее левое запястье к груди.

На этот раз я почувствовала ее мучения, и мои собственные отозвались эхом. Она предпочла папу семье, стране, собственному племени, всему, с чем выросла. Она любила Орму — насколько драконы могут любить — и это сильно помогло мне проникнуться к ней симпатией. Что же до звенящей пустоты в нутре, то она была мне особенно знакома.

— Я думала, никто больше такого не чувствовал, матушка, — прошептала я балдахину. — Я думала, что совсем одна — и что немного сошла с ума.

Перина прекратила попытки меня проглотить, теперь она больше походила на облако, которое поднялось навстречу ослепительному прозрению: она раскрыла существование заговора против ардмагара. Пусть это тяжело, пусть Киггс презирает меня, а ардмагар клянет, я не могу копить эти слова.

Но кому можно было рассказать?

Киггс на меня сердился. Глиссельда стала бы допытываться, откуда я узнала и почему не рассказала раньше. Наверное, можно было соврать, сказать, что Орма только что признался мне, но одна только мысль об Орме отозвалась в сердце болью.

Нужно сказать ему. Мне вдруг стало ясно, что он хотел бы это знать.

Я поднялась с первыми лучами солнца и села за спинет, обняв себя руками, чтобы прогнать утренний холод. Сыграла аккорд Ормы, не представляя, ответит он или уже отправился в неизвестном направлении.

Котенок с гудением ожил.

— Я здесь.

— Эта информация составляет восемьдесят три процента того, что я хотела знать.

— А остальные семнадцать?

— Когда ты уезжаешь? Мне нужно с тобой поговорить.

Последовало молчание, сопровождаемое мерным стуком, словно Орма ставил куда-то тяжелые книги. Если он собирался запаковать всю литературу, какая у него была, хорошо, если за неделю управится.

— Помнишь того новоперекинувшегося, которого на меня повесили? Он по-прежнему здесь.

Псы небесные!

— Разве тебя не признали непригодным к учительству?

— Либо всем безразлично, что я веду Базинда к сумасшествию — что возможно, учитывая, насколько он бесполезен, — либо они считают, что он пригодится в сборах, хотя на деле это не так.

Котенок издал какое-то недовольное бормотание, а потом мой дядя четко сказал:

— Это не так.

Я наградила котенка слабой сочувственной улыбкой.

— В ответ на твой вопрос, — продолжил он наконец, — я отправлюсь «домой», «к хирургам» через три дня, на ваш Новый год, после того, как все «упакую». Я «поступлю» так, и «только» так, как требует «закон». Меня «осудили» и «наказали», и «альтернативы» нет.

— Мне нужно поговорить с тобой наедине. Хочу попрощаться, пока ты меня еще помнишь.

Последовала очень долгая пауза, и на мгновение мне показалось, что связь прервалась. Я тревожно постучала по кошачьему глазу, но тут Орма наконец отозвался неожиданно слабым голосом:

— Прошу меня извинить, гортань этого нелепого тела вдруг как-то странно свело, но сейчас она, кажется, снова функционирует. Ты будешь завтра в городе вместе с другими придворными смотреть Золотые представления?

— Не могу. Завтра генеральная репетиция концерта в честь кануна Дня соглашения.

— Не вижу иной возможности нам поговорить. Полагаю, в этом месте я должен был бы громогласно клясть судьбу.

— Давай, — подбодрила я, но на этот раз он действительно отключился.

Обрабатывая чешую, одеваясь и наливая себе чаю, я все раздумывала над тем, как странно он выделял слова. Возможно, я стала свидетельницей первой в истории попытки сарказма в исполнении дракона. Жаль, не знала, как работает встроенное в спинет устройство — наверняка оно могло записать его речь для будущих поколений драконов: «Вот это, детеныши, отважная попытка — но не совсем удачная».

Я попыталась рассмеяться, но смех звучал пусто. Орма покидал меня; я не знала, когда, куда и надолго ли он отправляется. Если он хотел сбежать от цензоров, нельзя было рисковать, оставаясь неподалеку от меня. Пришлось бы исчезнуть навсегда. Быть может, мы не сможем даже попрощаться.

За тот день, что я провела в постели, что-то изменилось. В коридорах не слышно было оживленной болтовни, все спешили по своим делам с видом мрачным и тревожным. Судя по всему, свободно летающие над лесом драконы не способствовали хорошему настроению. По дороге в трапезную я заметила, что люди при моем появлении спешат укрыться в боковых комнатах, а если им приходится все же проходить мимо, отводят взгляд и не желают доброго утра.

Не может же быть, чтобы они меня винили? Я нашла Имланна, но не я послала за ним пти-ард; это было решение королевы и совета. Я уже убедила себя, что все придумываю, но тут вошла в трапезную в северной башне, и все присутствующие разом замолчали.

На скамье между Гантардом и тощим сакбутистом было немного места; я бы поместилась, если бы оба подвинулись хоть на дюйм.

— Прошу прощения, — сказала я. Они притворились, что не слышат. — Я бы хотела тут сесть, — не отступилась я, но оба нашли в своих мисках с крупой что-то настолько интересное, что не смогли оторваться. Подняв юбки, я очень не по-женски перекинула ногу через скамью, тут они мгновенно отпрянули. Сакбутист вообще решил, что его завтрак перестал быть таким уж захватывающим, и оставил его.

Мне не удавалось привлечь внимание слуги, за столом никто не хотел замечать моего присутствия. Их враждебность нелегко было снести, ведь эти самые люди — пусть не совсем друзья, но коллеги и сочинители той самой хвалебной песни.

— Выкладывайте, — потребовала я. — Что я сделала, чтобы заслужить бойкот? — Они переглянулись, искоса, бегающими взглядами. Никто не хотел начинать говорить. Наконец Гантард все же решился:

— Где вы были вчера вечером?

— В кровати, спала, отдыхала после прошлой бессонной ночи.

— А, точно, после героических поисков дракона-разбойника, — сказал крумгорнист, ковыряя в зубах рыбьей косточкой. — По вашей милости драконы теперь будут свободно летать по Горедду, а у принцессы Глиссельды появилось оправдание нас всех колоть.

— Колоть? — По всему салону музыканты подняли перебинтованные пальцы. Некоторые из пальцев показывали неприличный знак. Я попыталась не принимать это на свой счет, но вышло плохо.

— Инициатива принцессы по установлению вида, — пробурчал Гантард.

Лишь по одному признаку можно было безошибочно определить саарантраса: серебряная кровь. Глиссельда пыталась отловить Имланна, если он скрывался при дворе.

Лютнист опасно помахал вилкой для рыбы.

— Поглядите на нее! Она-то не позволит себя колоть!

У драконов не бывает румянца; наоборот, они бледнеют. Мои пунцовые щеки могли бы развеять подозрения, но куда там!

— Я с радостью пойду на проверку. Просто я впервые об этом слышу, вот и все.

— Говорил же вам, болваны! — Гантард положил руку мне на плечи, внезапно превратившись в пылкого защитника. — Плевать на слухи, я же знаю, что наша Фина не дракон!

Желудок ухнул куда-то в бездну. Святая Прю! Есть огромная разница между «не хочет пройти проверку вместе со всеми» и «слывет драконом-лазутчиком». Я попыталась говорить непринужденно, но вышел отчаянный писк: