А жизнь на кладбище между тем шла своим чередом. Каркали вороны, чмокали лопаты, каждодневно, по нескольку раз прибывали автобусы на спецплощадку. Тут же как из-под земли выскакивали четверо молодцов в черных комбезах, хватали гроб и тащили его в «зал прощания». Из боковых дверей выходил товарищ с цинковой мордой, строил прощающихся по ранжиру и заходился казенной речугой о светлой памяти в наших сердцах. Тут же крутился лихой фотограф, мастерски щелкал «Сменой», делал фотографии покойного. После пары-тройки удачных крупняков — в фас, профиль и снова в фас — прощальная церемония заканчивалась. По знаку цинкомордого снова появлялись молодцы, грузили гроб на катафалк и везли, с музыкой или без оной к месту вечного пристанища. Вобщем как в песне поется:

А потом, как и предупреждал Дыня, начался май-месяц с днем рабочей солидарности, после которого навалилась работенка — надгробия, цветники, стеллы с поребриками, памятники, оградки. Плюс подсыпка, сажание на трубы, копание могил. А по ночам украдкой, с оглядкой и за отдельный тариф — опрокидывание в выборочном порядке камней понавороченнее. Днем же — восстановление оных, с легкой руки родственников за отдельную плату. На кладбище появились конкуренты — «писатели». Это были полуинтеллигентного вида личности, тщательнейшим образом прикидывающие состояние могилы, степень ее ухоженности, приблизительную стоимость памятника. А затем, улучив момент, эти сволочи доставали из-за пазухи молотки и уродовали надписи, кресты, разбивали барельефы. Потом по телефону сообщали родственникам, что мол де какие-то вандалы испоганили памятник вашего покойного и называли адрес мастера, который мог сделать реставрацию. И жди теперь, пока эти камни отреставрируют — ни опрокинуть их, ни поднять. Ну писатели! Ну суки, ну падлы, ну гниды! Только угрозами дело не обходилось. Аккурат после годовщины для великой победы негры из бригады Сан Саныча изловили двух писателей — взяли живьем. Одного избили до полусмерти и выкинули на свалку, другого «дернули в кишку» и выкупали в Дудергофке. Пусть подмоется, сволочь. Если даже и выплывет, то пидером гнойным…

Да, кладбищенские нравы были суровы. И насколько, Тимофей понял позже, уже в конце мая. Вечером после импровизированного ужина на лоне природы Дыня сказал:

— Сегодня домой не едем, выходим в ночь. Особый тариф. И чтоб все было шито-крыто.

Вот так, господа, строжайшая конфиденциальность, тотальный секрет, полнейшая тайна вкладов.

Ладно, дождались ночи, северной, белой, тихо, почему-то оглядываясь, предстали пред мрачным Сан Санычем.

— Ну что, все что ли? — мрачно воззрился тот на Дыню, криво усмехнулся и отпер контейнер. — Забирайте.

Штык с Рубином выволокли что-то продолговатое, завернутое в брезент, Дыня ухватился с другого конца, крякнул тяжело, покосился на Тима:

— Академик, подсоби.

Тим с готовностью подставил руки и, сразу выругавшись, внутренне содрогнулся — понял, что кантует человека.

— Опаньки, — взяли, приподняли, понесли, аккуратно, не раскачивая, двигаясь в ногу. Хмурый Сан Саныч с лопатами в руках овчаром рыскал рядом, принюхивался, прислушивался, оглядывался по сторонам. Не бздил — бдил. На угрюмом лице его было написано все кроме страха. А Тим шагал с холодным сердцем и пульсирующей головой и, чувствуя под тряпкой ноги, тяжелые, уже остывшие, судя по всему женские, чувствовал всю быстротечность человеческого бытия. Сегодня ты мнишь себя хомо сапиенсом, пупом вселенной и венцом мироздания, а завтра тебя вот так же, на рогожке отволокут куда-то полупьяные мужики…

— Вот здесь, — сказал наконец Сан Саныч, и тело положили у недавнего, еще не забетонированного захоронения. И пошла работа. В темпе сняли стеллу с поребриком, разрыли почву, слава богу рыхлую, вытащили гроб. Свеженький, как огурчик. Ни пыли тебе, ни вони. Действуя сноровисто и деловито, углубили яму, опустили сверток, припечатали гробом, присыпали землицей, водрузили надгробие. Ажур. Действительно, шито-крыто.

— Все путем, — одобрил, осмотревшись, Сам Саныч, тут же, как и договаривались, рассчитался по таксе, милостливо кивнул. — Ишь ты, насобачились. Харкнул, сплюнул зелено и исчез с лопатами на плече. С очень даже довольным видом. И негры остались довольны, и надо полагать его величество Пархатый. А что касаемо нравственных устоев… Странно, но каких-либо там морально-этических переживаний Тим особо не испытывал. Видимо, поумнел.

А между тем настало лето. И как следствие пришел Троицын день. С раннего утра которого на кладбище начал прибывать народ — поминать усопших друзей и родственников. Публика понаехала разная: законопослушные граждане в очках с женами и детьми, смирные и солидные. Татуированная братва, пускающая блатняцкую слезу в память о своих покоцанных корешах. Пролетарии при бабах, короедах и водке, во всем величии господствующего класса. Поначалу они скорбели и пили заупокой, каждый хоть и по-черному, но всяк у своей могилы, однако потом — пролетарии все ж таки — объединились и начали групповую драку. Массовое поломничество к усопших прекратилось только к вечеру. Вернее перешло в свою иную ипостась — на могилы заявились бомжи. Они обходили свои заранее поделенные участки, набивая остатками поминальных трапез целые сумки и мешки. Причем глупые и жадные принимали у каждой могилы по стопке и скоро падали, сраженные зеленым змием. Умные и ушлые сливали водку в банку, с тем, чтобы оттянуться всласть у себя в Бомжестане. Если же конечно никто не отнимет. Шум, гам, веселые крики слышались среди надгробий и крестов. Кто блевал, кто матерился, кто с чувством испражнялся в преддверии вечности.

— И это ест хомо? — Рубин тяжело вздохнул, насупился и нехотся сунул в рот остывшую бастурму. — Нет, право, чем больше узнаешь людей, тем больше тянет к собакам. Кстати, Андрей, как поживает тот пес на крыше? Ну, железный, в том доме, где я как-то ночевал?

Сразу же он вспомнил о Полине, горестно вздохнул и в одиночку выпил.

— Нормально, — ответил Тим и, игнорируя коньяк, налил себе Киндзмараули. — Ржавеет потихоньку.

Он ничуть не удивился — давно уже понял, что Рубин принимает его за Андрона.

— А что это тебя удивляет, Рубин? — Дыня спичкой подцепил бланшированную рыбку, сунул в пасть, разжевал и запил для полноты ощущения Зверобоем. — Человек рождается в муках, пакостно живет и в смраде уходит. Путь его от пеленки зловонной до мердящего савана. — Он снова съел сардинку и выпил по-новой. — Ведь что есть жизнь? Затяжной прыжок из пизды в могилу. Прах к праху, а, Штык?

— А пошел бы ты туда, откуда родился, — отвечал тот и со скрежетом, со звериным смаком рвал зубами мясо с шампура. — Философы бля, интеллигенты…

Коньяк, особенно в сочетании с водкой и сухим вином, действовал на него негативно — возбуждал отрицательные качества непростого характера.

Они сидели в сторонке в сени деревьев и мирно ужинали — с водочкой и коньячком, как это и полагается по случаю Троицы. Рубин жарил бастурму, жратвы и выпивки было горой, но настроение падало — раздражали бомжи, мародерствующие по могилам. Глядя на них, сразу вспоминалось, что и сами-то недалеко ушли. Все одним говном мазаны, все в одной смердящей яме. Однако вскоре выяснилось, что не все бомжи удручающе невоспитаны, поганы и гнусны. Вот один подошел вполне человечно, пристойно так поздоровался, потянул носом воздух:

— Значится, Рубин батькович, мясо жарим? А ведь холестерин. Коагулированные белки опять-таки… И алкоголь… Сивушные масла, спирты, а печень, она ведь ответит потом. Циррозом. Она такая, уж я-то знаю, со своей частенько беседую перед сном.

Чувствовалось, что несмотря на хорошие манеры и разговоры по душам с внутренними органами, с головкой у него не очень.