Когда Михаил вернулся спустя час, один, - так как операция внезапно затянулась, а отец все еще решил ждать окончания, - ее ступор кончился. Он понял это, едва вошел в дом, – услышав, что Марина плачет. И этот звук ее плача проникал ему не то что в голову - в грудь, в мышцы, будто кислотой растекался с кровью по телу, отравляя. Вызывая отвратительное, ужасное ощущение полной беспомощности. А он надеялся, что после всех тех препаратов она уснет, хоть как-то отдохнув от случившегося.

Забыв о том, что собирался делать, Михаил быстро пошел к комнатам, гонимый одним-единственным желанием - как-то успокоить Марину. Унять этот плач. Что угодно сделать, лишь бы она перестала: уговаривать, просить, шантажировать, да хоть «купить» ее готовность успокоиться. Не хватало у Миши сил слышать ее рыдания. Хоть и понимал он, что это нормально, что невозможно иначе, – а не выдерживал, впервые действительно поняв, что можно «по живому тянуть нервы» у человека. Его собственные сейчас словно кто-то на кулак наматывал. Не от злости или раздражения, а все от того же понимания своей неспособности изменить произошедшее, вернуть Марине счастье, покой и радость. Не привык Михаил Граденко чувствовать себя беспомощным, тем более в том, что касалось близкого и такого дорого для него человека.

Его мать отвела Марину в гостевую спальню, которая, как и остальные спальни, располагалась на втором этаже, сразу у лестницы. Двери они не закрыли, так что, едва поднявшись, Михаил увидел Марину, согнувшуюся пополам на самом краю кровати, и все еще плачущую. Она почти задыхалась в этих рыданиях, режущих ему душу и плоть по живому. Рядом сидела его мать, судя по подрагивающим плечам, она тоже плакала и осторожно гладила Марину по спине.

Пыталась успокоить? Михаил не понял, так ли это, да и не видел смысла в таком способе, учитывая то, что все купленные им успокаивающие и лекарства стояли на тумбочке нераспечатанные. А ведь он просил маму сразу дать их Марине. Да и до душа, судя по всему, они не дошли.

Это вызвало в нем раздражение – то, что всего этого можно было бы избежать или, как минимум, уменьшить, притупить ощущение боли у Марины, если бы все было сделано так, как он просил.

Мать, видимо, услышав его шаги, повернулась, растерянно и даже виновато посмотрев на Мишу. Это усугубило его негативные эмоции, и так вырвавшиеся из-под контроля из-за безумной усталости и надрывного плача Марины.

- Мама, давай сюда таблетки и воду, - отрывисто бросил он, то ли от этой усталости, то ли от этого раздражения, и зашел в комнату.

Марина словно бы и не заметила его появления, продолжала плакать. Может, и правда не услышала. Ему показалось, что она уже на той стадии горя, когда окружающая действительность и способность воспринимать окружение – сужаются. Мать, шмыгнув носом и вытерев щеки рукой, поднялась, как-то вяло подошла к тумбочке.

- Извини, Миш, нам как-то не до того было, - видимо, ощутив его эмоции и отношение, извинилась она, достав лекарство.

Он только отмахнулся, мало понимая, как может быть «не до того», что действительно могло бы притупить боль и горе. Присел перед Мариной, провел рукой по ее волосам, плечам, стараясь мягко привлечь внимание, как-то вытащить ее из этого рыдания.

Она притихла, всхлипнула, словно пыталась замолчать, взять себя в руки, но оно само прорывалось. Марина потеряла контроль над этим, а может, уже просто не могла сдерживаться, и все пережитое за вечер хлынуло, выплеснулось в эту истерику. Он руками ощущал, что ее всю колотит дрожь.

Сзади подошла мать, держа стакан с водой и таблетки.

- Марина, солнце, посмотри на меня, - обхватив руками ее лицо, Миша осторожно попытался заставить ее поднять голову.

У него получилось, но Марина смотрела потерянно, словно, не понимая - где она и кто он такой. Она продолжала плакать. Что все еще физически вызывало боль у него в груди, тянуло жилы.

- Так, солнце, прекращай. Давай, выпей таблетку, - он одной рукой забрал у матери лекарство, протянул Марине. – Успокоишься. Примешь душ сейчас. Ляжешь и поспишь. Тебе это нужнее, чем истерика.

Мать за его спиной возмущенно фыркнула:

- Миша! – в ее голосе слышалось осуждение. – Как ты можешь? Такое горе. Девочке надо выплакаться! Легче станет.

Он вот совершенно не заметил, чтобы Марине полегчало. Даже наоборот. И Марина все еще плакала. Уже не рыдала, а как-то подавленно, придушенно стонала, всхлипывала.

И, возможно, поэтому, или из-за накопившегося за эту чертову ночь страха и ужаса, усталости, и просто неопытности, неумения вести себя в подобной ситуации, совершенно новой для него, – он сорвался.

- Гори оно все синим пламенем! – психанув, Миша резко выпрямился, отбросив таблетку в сторону. Раздраженно посмотрел на мать. – К лешему! Разбирайтесь тогда сами! Я ухожу!

Но он не успел даже развернуться.

Марина, до этого практически не реагирующая на происходящее, подхватилась с кровати едва ли не резче его самого и буквально вцепилась в руки Миши. Прижалась к нему всем телом. Дрожь, бьющая ее мышцы, кажется, стала сильнее.

От неожиданности он слишком крепко обхватил ее. Побоялся, что Марина оступится. Упадет.

- Не надо. Не уходи.

Она говорила тихо, почти шепотом, с трудом давя свой плач. Таким тоном, что ему только хуже стало.

– Я успокоюсь! Сейчас. И таблетку выпью. И лягу! Только не уходи, Миша!

Марина вцепилась руками в него, обняла крепко. Спрятала лицо у него на груди. И так старательно пыталась не плакать, что он чувствовал напряжение всего ее хрупкого тела своими руками.

От этого не становилось легче.

Мать смотрела на него с осуждением, обвиняя, очевидно, в том, что Миша заставил Марину так отреагировать.

- Не уходи.

Это больше походило на стон. И сама Марина будто застыла.

Миша и сам не ощущал себя победителем. Он обхватил ее голову, наматывая на пальцы грязные и спутанные волосы. Грудь будто придавило бетонной плитой. Но…

Он вдруг увидел возможность повлиять на ее истерику. Чему его всегда учили – это видеть слабое место и использовать его для получения наилучшего для себя результата. Да, в бизнесе. Но сейчас ему показалось, что и Марине станет только лучше, если он воспользуется ее явной готовностью выполнить все, лишь бы он остался.

Она сейчас сама не понимает и не может разобраться, что делать. А он точно может сказать, что вот это их «выплакаться» - ей не помогает. Видно же, что Марине в данный момент очень плохо. Он сделает все, чтобы стало легче.

- Выпей таблетку. И я останусь.

Не отпуская Марину, Михаил требовательно протянул одну руку в сторону матери, ясно дав понять, чтобы она подала новую таблетку. Мать, хоть и смотрела на него в этот момент с сильным осуждением, подчинилась без споров. Дала и стакан воды.

Продолжая крепко удерживать притихшую Марину одной рукой за плечи, он отдал ей таблетку и сам придержал стакан, пока она запивала.

- А теперь пошли в душ. Мам, принеси ей что-то, чтобы переодеться.

Миша отдал стакан матери, уже развернув Марину в сторону ванной. Она все еще цеплялась за него, похоже, изо всех своих сил. Он держал ее так же сильно. Отчего-то - наверное, из-за напряженной атмосферы в комнате, из-за усталости, которая владела всеми - он вновь ощутил те же леденящие тиски страха, как и несколько часов назад, когда искал Марину. Потому и не мог выпустить.

Мама хотела что-то сказать, кажется. Во взгляде, которым она на него смотрела, Михаилу это явственно чудилось. И она, точно, не одобряла выбранную им модель поведения. Но Марина притихла, даже смогла нормально дышать, а не судорожно глотала воздух в промежутках между пароксизмами рыданий, как это было при его появлении. Так что Михаил считал, что достигнутая цель оправдывает средства. Наверное, решила это принять и его мать. Кивнув, она вышла из комнаты, так ничего и не сказав.

Михаил же повел Марину в ванную. Сам включил ей воду в душе, настроив теплую.