Извращенец.

— Как? — высунулся со своего угла Яцек. И темные глаза блеснули.

— Страшно, Яцек. Страшно! Я даже начал подозревать, что папа меня не любит!

Князь Вевельский почувствовал, что краснеет.

— Но теперь я уже склоняюсь к мысли, что ошибся…

— Ошибся, — подтвердил князь, пытаясь сообразить, что именно привело Себастьяна в отчий дом. Он надеялся, что дело вовсе не в клубных делах… и не в той певичке, которая одарила его своей благосклонностью… не даром, естественно…

Следовало признать, что чем старше он становился, тем дороже эта самая женская благосклонность обходилась… и ведь пришлось занимать…

…а все почему?

Потому что Лихо, бестолочь, контракт подписал… честный он больно.

И что с этой честностью делать?

На векселя ее не изведешь.

— Я несказанно рад, дорогой мой папа! — Себастьян сидел вальяжно, и ногой покачивал, и выглядел до отвращения довольным собой. — Раскол в семье — дело дурное… а скажи?ка, будь так ласкав, где же братец мой разлюбимый…

— Который? — Тадеуш с трудом сдерживал внезапно нахлынувшее раздражение. Он и сам не мог бы сказать, что же именно было истинной его причиной. То ли, что сын его старший не спешил подчиняться родительской воле, но глядел на отца сверху вниз, с этакой насмешечкой, а то и вовсе — презрением, то ли, что он не поспешил отречься от Ангелины, которая в своем втором замужестве посмела быть счастливой, о чем и писала пространные письма, верно, из желания позлить бывшего супруга, то ли просто сам по себе.

Чужой он.

Непонятный.

— Это который? — поинтересовался Велеслав.

Он успел выпить и оттого чувствовал себя престранно. С одной стороны старшего братца Велеслав не то, чтобы боялся — он не боялся никого и ничего, как и подобает королевскому улану — разумно опасался, с другой — Себастьянов наглый вид и, особенно, хвост его вызывали вполне естественное в Велеславовом понимании желание дать братцу в морду.

Может, конечно, хвост и не самый лучший повод для мордобития, но и не худший.

— Лихослав, — Себастьян развернулся к братцу, на круглой физии которого была написана вся палитра испытываемых им чувств.

И раздражение.

И отвращение.

И вовсе нехарактерная для Велеслава задумчивость.

— Так это… он ушел, — наконец, соизволил сказать он, и Тадеуш кивнул, подтверждая слова сына.

— И давно ушел?

Вопрос Себастьяна прозвучал тихо, но услышали его все, и Яцек из своего угла дернулся было, чтобы ответить, но был остановлен ленивым взмахом княжеской руки.

— Давно, — Тадеуш сгреб фишки.

— Ага, — подтвердил Велеслав. — Гордый он… и пить не захотел, и играть не захотел… сказал, что, мол, дела у него неотложные…

Врет.

— Вот так взял и ушел? Невежливо как… и жену свою оставил…

Яцек вновь открыл было рот, но Велеслав поспешил с ответом:

— Так… сказал, чтоб, мол, приглядели… он вернется…

— И ты не стал спрашивать, куда он ушел?

Не стал, потому как знал, но Себастьяну не скажет… или… Велеслав с отцом обменялись быстрыми взглядами. И Тадеуш, тасуя карты, лениво произнес:

— Мало ли куда надобно уйти мужчине так, чтобы жена о том не ведала?

— Мало.

Себастьян поднялся.

— Видите ли, дорогой папа, Лихослав, к счастью, не в вас пошел…

Тадеуш лишь плечами пожал.

Ему было все равно.

Или казалось, что ему было все равно?

Яцек вышел следом за Себастьяном и дверь придержал, прикрыл аккуратно. Выглядел младший братец донельзя виноватым.

— Ну? — Себастьян чувствовал, что вот — вот сорвется.

Он устал.

И голова болела.

И не только голова, но и желудок, который с утра ничего?то, помимо овсянки на воде сваренной, не видел. А овсянка на воде еще никому хорошего настроения не прибавляла.

Дом злил.

Отец.

Велеслав, который что?то задумал, и не сам, потому как сам он категорически думать не способен. Богуслава… она не колдовка, ведь проверяли и не единожды, но уже и не человек в полном на то смысле.

Еще и Яцек мнется, краснеет…

— Мне кажется, я знаю, где Лихослав…

Он покраснел еще сильней.

Уши и вовсе пунцовыми сделались, а на щеках проступили белые пятна. И Яцек волнуется, потому как не привык до сих пор к этой скрытой семейной войне, и знать не знает, под чьи стяги становится.

Ему хочется мира.

Только и он уже понимает, что мир невозможен.

А Себастьяну надо бы мягче… брат все?таки…

— Я… я видел его у конюшен… подошел спросить… думал, что может ему плохо… а он зарычал и… и велел убираться.

Яцек вздохнул.

— Я бы не ушел. Только там Велеслав появился… и сказал, что приглядит, что… Лихо… он на порошок счастья подсел… еще там, на Серых землях… он борется, только не выходит. Об этом никто не знает и знать не должен… и мне тоже молчать надо. Велеслав посидит рядом, пока ему… пока лучше не станет. А меня отец заждался уже…

— А он заждался?

— Не знаю… ругался, что я поздно… а так больше ничего…

…если бы Яцек не появился вовсе, его отсутствие вряд ли бы заметили. Но его беда в том, что он появился весьма не вовремя.

— Мне не надо было уходить?

— Идем, — решился Себастьян. — Покажешь, где…

И Яцек коротко кивнул. Он чувствовал себя виноватым, пусть и внятно не мог бы сказать, в чем же именно его вина состоит.

В том что ушел?

Или в том, что не сохранил чужую тайну?

Но Себастьяну было не до размышлений.

Порошок, значит… в том, что Лихо порошок сей пробовал, Себастьян не сомневался. Но пробовать — одно, а сидеть — другое. Он бы заметил… точно заметил.

Или не он, но Евдокия… те, которые на порошке сидят, меняются… а она сказала, что за последние месяцы Лихо крепко переменился…

…или он не сам, но его подсадили? Подсыпали раз, другой, а потом…

Нет, с выводами спешить не следовало.

Яцек вел окольной тропой, тоже спешил.

Тощий.

И высокий, едва ли не выше Себастьяна. И уланский мундир на нем висит, а штаны и вовсе мешком, пусть и затягивает Яцек ремень до последней дырочки.

Ничего, пройдет.

Себастьян себя таким вот помнит, только, пожалуй, наглости в нем было куда побольше, и самоуверенности…

— Тебя надолго отпустили? — молчание сделалось невыносимым.

— К утреннему построению должен вернуться.

— Вернешься.

Яцек вздохнул.

— Тебе вообще служба нравится?

Он покачал головой и признался:

— Не особо.

— Тогда зачем пошел?

Конюшни были старыми, построенными еще в те далекие времена, когда и сам Познаньск, и Княжий посад только — только появились. И если дом не единожды перестраивали, то конюшни так и остались — длинными приземистыми строениями из серого булыжника. Помнится, в прежние времена Себастьяну казалось, что строения эти достоят до самой гибели мира, а может, и после останутся, уж больно надежны.

Правда, коней здесь ныне держали не сотню, а всего?то с дюжину. Оттого и переделали левое здание под хранилище. Держали в нем, что сено, что тюки золотой соломы для лошадок простых, что опилки, которые сыпали в денники господским жеребцам. Нашлось местечко и для старое упряжи.

А под крышей, вместе с голубями, поселились мальчишки — конюхи.

— Да… отец сказал. Я в университет поступить хотел, — признался Яцек, остановившись. — На правоведа… а он сказал, что среди князей Вевельских никогда крючкотворов не было и не будет… я все равно хотел, но как без содержания? Мне стипендия не положена… и жилье тоже не положено… и вот…

— А ко мне почему не пришел?

Яцек вздохнул.

Понятно.

Потому и не пришел, что стыдился этакого своего выбора. И денег, в отличие от Велеслава, просить не умел.

— Послушай, — Себастьян редко испытывал угрызения совести, — если не передумаешь, то я помогу…

— Но…

— Если действительно хочешь. Отца не особо слушай, он много о княжеской чести говорит, да только мало делает. Уже взрослый, сам понимать должен.

Яцек тяжко вздохнул.