— Фарфор.

— Небось, не самого лучшего качеству…

— Обижаете, Гражина Бернатовна, — Евдокия оскорбленно вздернула подбородок. — Высочайшего! И сертификат о том имеется…

— Знаю я энти ваши сертификаты… бумажки одни. Вона, на Вороньей слободке по сребню за дюжину дают…

— Так то поддельные, а наш печатью Королевской палаты заверен…

Гражина Бернатовна нехотя поднялась и обошла полюбившееся изделие кругом.

— Позолота?то тоненькая… слабенькая…

— Для вас хоть тройным слоем сделаем.

— И денег сдерете столько, будто бы он целиком из чистого золота…

Евдокия скромно промолчала, потому как в словах Гражины Бернатовны имелась своя правда: унитазы в столице стоили много дороже, нежели в Краковеле, но сие происходило единственно от странной убежденности столичных покупателей в том, что качественная вещь должна быть дорогой.

Эксклюзивной…

Что ж, сие устремление было Евдокии лишь на руку… а эксклюзиву у нее вон, целый склад имеется.

— И почем ныне? — Гражина Бернатовна подобрала юбки, протискиваясь меж полюбившейся ей розовой моделью и массивным глянцево — белым монстром, изготовленным по особому заказу.

— Сто двадцать злотней.

— Грабеж! — она схватилась за сердце, после вспомнила, что сердце это с другой стороны находится и поспешно руку переметнула. — Не больше двадцати сребней…

— Для вас готовы сделать скидку… ежели еще и ванную закажете… есть в розовом цвете… с морскою тематикой… вы ведь бывали на море?

Гражина Бернатовна поджала губы: на море она не бывала, но признаваться в том наглой девице, которая посмела отказать Поленьке в законном браке, не собиралась. Мало того, что замуж не пошла, так и ныне расстроенной не выглядела, не смешила ни плакаться, ни косы рвать… унитазы у нея… ванны с морскою тематикой…

— Вот посмотрите, — Евдокия поманила несостоявшуюся свекровь. — Представьте себе ванную комнату в розовом цвете… «Пламенеющий фламинго».

Как на ее взгляд, несчастный фламинго чересчур уж пламенел, и колер получался вызывающе ярким, но клиенткам нравилось.

— Здоровая какая, — оценила ванну Гражина Бернатовна. — Это ведер двадцать будет?

— Вся сотня войдет…

Ванна была исполнена в виде раковины, с узорчатой золоченою каймой по краю, которая Гражине Бернатовне весьма приглянулась. И то сказать, в прежние?то времена тяжкой достоличной жизни она этак не роскошествовала.

Покосившись на невестку, она вздохнула… тоща и непригожа, зато и дом свой имеет… и со свекровью ладит, хотя и лается порой… а кто не лается? Небось, свою?то свекровушку, не к ночи она помянута будет, Гражине Бернатовне случалось и за волосы таскать…

— Неэкономно.

— Мама, стоит ли думать об экономии, если вопрос касается здоровья! — Брунгильде Марковне ванна тоже глянулась. Она даже представила себе, как возлежит в этой раковине прекрасною жемчужиной, и сквозь витражные окна ванной комнаты проникает пламя заката… и она, Брунгильда Марковна, в этом пламени пламенеет, подобно тому самому фламинго. В этих грезах присутствовали и свечи, и длинные волосы, романтично разметавшиеся по краю ванны, и пена с запретным ароматом заморского иланг — иланга, каковой Брунгильде Марковне поднесли намедни…

И серебряное блюдо с фруктами.

Полюшка, который стихи читает… на этом месте греза дала трещину, поелику стихи Полюшка читал, восседая на унитазе, и отчего?то не Брунгильде Марковне, каковую ласково именовал Брунечкой, но стальному козлу.

— Ванна… ванна — это очень важно для здоровья… а у вас спина побаливает.

— Верно, — важно качнула головой Гражина Бернатовна. — Щемит так, что прям спасу нет…

— Вот! А эльфийская глина, она целебная…

— Дорогая…

— Ах, в деньгах ли дело…

…благо, почивший супруг оставил Брунгильде Марковне помимо полного собрания собственных сочинений, недвижимость и неплохой счет в гномьем банке.

— Берем!

— Брунька, вот же… — Гражина Бернатовна нахмурилась, сетуя на этакую невесткину непонятливость. Пусть и добрая она баба, а бестолковая. Кто ж так сразу покупает?

А по лавкам иным пройтись?

Глянуть, кто и где, чем торгует? Побеседовать с приказчиками, медень сунув… небось, приказчики?то верней знают, каков товар на самом?то деле… потом поторговаться, цену сбить…

— Два комплекта берем, — уточнила Брунгильда Марковна. — С полною отделкой…

— А я? — Аполлон взирал на розовую ванну с нескрываемой обидой. — Я в ёй мыться не буду…

И ножкой топнул.

— Не хочу розовую унитазу!

— Полечка…

— Аполлон! Ты ведешь себя, как маленький! — Гражина Бернатовна мысленно уже полагала ванну своею, а потому мысль, что сыновний каприз способен лишить ее этакого чуда, вызывала глухую обиду.

— Не хочу!

— И не надо, — Брунгильда Марковна погладила Аполлона по руке. — Полечка, мы тебе другой купим… только скажи, какой.

И Аполлон приободрился:

— От этот! — и пальцем в унитаз ткнул. — Черный — это концептуально!

— У Полечки чудесный вкус… — восхитилась Брунгильда Марковна, а Гражина Бернатовна мстительно добавила:

— От мамы достался…

— На унитазе я сижу… и думу тяжку бережу. Судьба страны гложет меня… без ей прожить не могу дня! — возвестил Аполлон.

— Гениально… — мрачно заметила Евдокия, в мыслях накинув еще пару десятков злотней за моральный ущерб.

Все?таки она оставалась чужда к модным веяниям современной литературы.

Разбудил Себастьяна запах.

Нет, аромат… нежнейший аромат свежей выпечки.

— С чем пирожки? — поинтересовался Себастьян, не открывая глаз.

— С грибами есть… со щавелем… с кислою капустой, — Евстафий Елисеевич разломил один. — А! Еще с луком и яйцами…

Он отправил пирожок в рот и замолчал.

— На Острожской брали? — Себастьян глаз открыл, левый, и поморщился: светло было в кабинете. Свет исходил из окна, и окутывал дорогое начальство золотистою дымкой. Над лысиной эта дымка становилась особенно плотною, почти осязаемою, донельзя смахивающей на нимб, каковой обычно святым малюют.

— А то, — с набитым ртом ответил Евстафий Елисеевич, что, впрочем, не поубавило в нем святости. — Тепленькие еще…

Себастьян не без труда сел.

Голова была тяжелой, словно после попойки…

— Тепленькие, — пирожок попался с грибами, начинка была сладковатой, щедро сдобренной, что жареным луком, что маслом, Себастьян лишь надеялся, что грибы в ней — съедобные, а то с его удачей в последнее?то время, станется. — Евстафий Елисеевич…

— Ась? — начальство ело пирожки сосредоточенно, можно сказать с немалым увлечением, в котором Себастьяну виделись последствия очередной диеты.

Капустная?

Гречневая? Или снова кислое молоко? Но та, помнится, закончилась печально: диетическое молоко прокисло как?то не так, и Евстафий Елисеевич неделю провел в палате…

— А чего это вы такой добрый сегодня? Пирожками угощаете…

— Так… — он понюхал рукав и признался: — Данечка совсем уж лютует… салатою меня кормит.

И уточнил:

— Одною, почитай, салатою и кормит. На завтрак — три листика. На обед — пять и половинку яйца крутого… а ужина и вовсе нет…

— Сочувствую, — второй пирожок, с маслянистой хрустящей корочкой и щавелевой сладкою начинкой, пошел лучше первого.

— И главное, повадилась меня обнюхивать! Так я, ежели вдруг, то скажу, что для тебя брал…

— Скажите, — милостиво разрешил Себастьян, почти поверив этакой начальственной откровенности.

— А ты мне, Себастьянушка, скажешь, что с тобою творится, — пальчики Евстафий Елисеевич отер платочком.

— Ничего не творится.

Пирожок, на сей раз, кажется, с мясом, застрял в горле. И начальство укоризненно покачало головой, а нимб света сделался ярким. Этакий не всякому святому положен, разве что мученикам… Себастьян даже задумался, можно ли Евстафия Елисеевича считать святым мучеником, когда тот ласково так произнес: