— Вот оно как даже…
— Он ведь волкодлак! А где это видано, чтобы волкодлак титул получил… и место в Совете… и вообще!
— Вообще — это да, — Себастьян присел рядышком и вполне серьезно так произнес: — Вот «вообще» волкодлакам отдавать никак неможно!
Глумится.
А ведь дело?то серьезное! И Лихо сам должен был бы понимать… отказаться… его папенька просил, только вот Лихо к просьбе отнесся безо всякого понимания. Оно и ясно, нелюдь же ж. А и был бы человеком, тоже не отдал бы…
— Вдвоем придумали?
— Вдвоем. Папенька сказал, что он у нас совестливый очень… коняку увидит, решит, будто бы задрал… спужается. Сегодня коняку, а завтра, глядишь, и человека какого… и в газетах про волкодлака писали… нет, папенька не собирался его выдавать!
— Да ты что…
— Чтоб мне сдохнуть! — не очень убедительно поклялся Велеслав.
— Не хотелось бы тебя разочаровать, но рано или поздно это случится… — Себастьян похлопал брата по плечу. — Поэтому не могу сказать, что твоя клятва меня впечатлила… да и зная папеньку… ладно, сдавать не собирались. Рассчитывали в монастырь спровадить, верно? Кто должен был шум поднять?
— Я.
Велеслав ударил себя кулаком в грудь.
— Я раскаиваюсь!
— Что?то слабо верится… ладно, план идиотский, так и у вас мозгов немного… но расскажи?ка мне, братец, лучше о женушке твоей ненаглядной.
— Чего рассказать?
— Всего рассказать, — Себастьянов хвост хлопнул по мягкому ковру. — А то, знаешь, в последние дни, куда ни сунешься, всюду она… прям?таки вездесущая.
Велеслав закусил губу: всего рассказывать было нельзя.
Рано.
И пускай бы ушел Лихо — Велеслав старательно твердил про себя, что как есть, в монастырь, ушел, куда ж еще ему податься — но купчиха осталась.
Себастьян опять же.
С него станется угрозу исполнить, написать кляузу… а королевич?то, как поговаривают, братцу благоволит… нет, нельзя ему пока перечить.
— Она… она хорошая женщина. Набожная, — он говорил осторожно, еще и оттого, что знал: не удастся утаить от Богуславы эту беседу. И ошибись Велеслав, разозлится женушка его, отцовскою милостью навязанная.
— Набожная, значит…
— Каждый день в храме бывает. И благотворительностью ведает. Сиротам там вспомоществление оказывает…
— Просто святая.
— Почти, — сказал Велеслав, изо всех стараясь не покраснеть. Он и на брата смотреть опасался, устремив взгляд на картину, благо, была она большой, затейливой, с нимфами, сатирами и прочими мифическими личностями, занимавшимися делами куда более приятными, нежели нынешние Велеславовы. — Она… она радеет о семье.
— Того и гляди, совсем зарадеется.
Себастьян поднялся.
— Жаль. Знаешь, братец, я?то понадеялся, что, может, чудо случится…
— Какое?
— Рождения совести в отдельно взятом организме.
Велеслав промолчал.
Совесть?
С совестью он сам разберется. После. И в конце?то концов, он же ничего не делал… да, та задумка была нехорошей… шутка дурного пошибу.
Именно, что шутка.
Не более.
А остальное — это так… отмолится… и ставши князем, Велеслав самолично позаботится, чтоб братцу красивый памятник поставили.
Или еще чего придумает.
— Но видно зря надеялся, — Себастьян смотрел сверху вниз и было во взгляде его что?то этакое, заставившее Велеслава вновь покраснеть. — Твое дело, конечно, только… знаешь, даже если меня не станет, то князем тебе не быть.
Кулаки стиснул.
Бить будет?
— А тебе, дорогой братец, советую все ж подумать хоть раз в жизни. Ей титул нужен, а не ты… и потому в живых тебя она точно не оставит. Наверное, в чем?то это и справедливо.
Вышли вдвоем. И Себастьян, переступивши порог, преобразился. Улыбкой сверкнул. За руку схватил. И тряс ее, тряс… а после сказал да громко так, чтоб все слышали:
— Спасибо! Спасибо, братец! Ты очень нам помог.
Сверкнул черным глазом хитро и добавил:
— Родина тебя не забудет!
И сгинул.
А Велеслав остался. Один на один с приятелями, которые смотрели мрачно, со смыслом.
И подумалось: теперь точно будут бить. Абы не до смерти.
Глава 18. Все еще о родственниках старых и новых
Себастьян был в ярости. И лохматая караковая лошаденка, чуя эту ярость, без кнута извозчичьего резво перебирала коротенькими ногами, всхрапывала, вскидывала голову, жалуясь толстым познаньским голубям на судьбу свою, на жару, мошкару и хозяина, который намедни вновь перебрал сивухи, а ныне дремал на козлах, только и способный, что поводья из рук не выпустить.
Голуби кланялись, спеша убраться из?под копыт, ворковали, успокаивая: не все так уж плохо.
Может, и не все.
Но лошаденка косила лиловым глазом на человека, который в коляске сидел прямо, и только хвост — эка невидаль! — подергивался… и внушал ей этот хвост превеликое подозрение.
— Тут останови, — тихо произнес человек, и лошаденка встала, а извозчик, очнувшись лишь затем, чтоб руку протянуть — в нее упала пара монет, сипло произнес:
— Благодарствую, господине… благодарствую…
Монеты были серебряными, и значит, вновь загуляет, отмечая этакую нежданную удачу. Глядишь, с нее и лошаденке перепадет овсу торба да хорошего сена, мягкого, клеверного… за это она готова была простить человеку многое.
Вот только он уже скрылся в парадной.
Дом нынешний был выстроен лет этак десять тому. О семи этажах, мраморной лестнице да выводке химер, что водились под самою крышей и ныне выползли, расправили куцые крылья, греясь на жарком летнем солнце, был он роскошен.
Себастьян походя отметил и роскошный алый палас с зеленою каймой, и кадки с пальмами, и клетки с канарейками, и лоснящегося, чем?то неуловимо схожего с толстым зеркальным карпом, швейцара. Оный, завидев гостя, поспешил навстречу.
— Пан Себастьян! Безмерно рады вашему визиту… — швейцар угодливо кланялся, однако взгляд его оставался цепким, холодным. От взгляда этого не укрылся ни некоторый беспорядок в одежде ненаследного князя, ни то, что пребывает Себастьян не в самом лучшем расположении духа. — Позвольте доложить?
— Нет.
— Простите, но без докладу никак не можно — с! Правила!
Швейцар продолжал кланяться, что цианьский болванчик, и вился вокруг, к счастью, за рукава не хватал. При доме пан Грубер состоял с самого первого дня, до того служивши распорядителем в клабе, о былых временах вспоминал с превеликой неохотой, хотя и оделили они его не только сединою, но и бесценным опытом, что позволял управляться и с прислугою, и с капризными жильцами, и с этакими вот неуступчивыми гостями.
Пан Грубер был неизменно вежлив, почтителен, порой чрезмерно, но при том — удивительно неуступчив. И Себастьян, осознав, что к белой лестнице, украшенной парочкою пальм и статуей, его не пустят, остановился.
— По служебной надобности…
— С судейским предписанием? — осведомился пан Грубер и лорнет из кармашка извлек. — Позволите взглянуть?
— Нет.
— Пан Себастьян, — швейцар сбросил маску угодливости. — Не знаю, что произошло, но всяко вам сочувствую… однако прошу понять меня верно. Я поставлен тут следить за тем, чтобы жильцам нашим не чинили пустого беспокойства… чтобы блюсти их интересы… но и с полицией мне ссориться резону нет…
Он говорил тихо, проникновенно, и ярость отступала.
В конце концов, не виновен этот человек в том, что родной Себастьянов братец оказался изрядною сволочью… в батюшку пошел, не иначе… и злость надобно вымещать на тех, кто и вправду виновен.
— Вы ведь к панне Богуславе…
— Дома?
— А как же… как заявились с вечера, так более не выходили… обычно?то иначе, или до театру, или на вечер какой. Медикуса велели звать — с. Мигрень у них.
— А вы все знаете?
— Работа такая — с… и хоть я не имею права рассказывать о жильцах, но, ежели, кто из родственников озаботится хрупким здоровьем…
— Считайте, что я озаботился, — оскалился Себастьян. — Очень озаботился. И стою тут, с ног до головы озабоченный.