— Тише, дорогая, — Богуслава улыбалась.

Евдокия не видела ее лица, но точно знала — улыбается, ласковой правильной улыбкой, именно такой, какая и должна быть у родовитой панны.

— Все еще наладится…

— Как?! — это хотела знать не только Августа. — Мы же пробовали…

— Вы поспешили… погодите…

— Год ведь…

— Год — это слишком мало… и в то же время много… ты права. Целый год прошел, а она еще не объявила о том, что ждет наследника…

— Она старая…

— И хорошо. Для вас, мои дорогие. Княгиня Вевельская не может быть бесплодной… если она желает оставаться княгиней.

Вот уж чего Евдокия точно не желала. Но разве ж у нее был выбор?

Был.

Отказаться.

Он ведь забрал перстень и… и не следовало принимать его.

Любовь?

Любовь — это хорошо… но не получится ли так, что ее будет не достаточно?

Нет, она не сомневается в Лихо… пока не сомневается? Или, если все?таки думает о том, что однажды он попросит развода, все?таки сомневается?

Это дом… или не дом, но люди в нем обитающие… сестры Лихослава… и отец, который до Евдокии не снисходит, и всякий раз, встречая ее, кривится, будто бы сам вид Евдокии доставляет ему невыразимые мучения.

— Поэтому и говорю я, дорогие мои, что надо немного подождать… ни один мужчина не потерпит рядом с собой бесплодную жену…

— А если вдруг?

Робкое сомнение, которое отзывается злой исковерканной радостью. Действительно, а если вдруг боги окажутся столь милостивы… если вдруг не так уж Евдокия и стара… она ведь ходила к медикусу… поздний визит, маска… пусть и говорят, что медикусы хранят свои тайны, но под маской Евдокии спокойней. И он уверил, будто бы все с нею в порядке.

И в тридцать рожают.

И в сорок… и если так, то… то до сорока она сама с ума сойдет.

— Хватит уже о ней, — Катаржина произнесла это с немалым раздражением, точно эти разговоры о Евдокии вновь обделяли ее.

В чем?

В восхищении ее рукоделием? О да, вышивала она чудесно, что гладью, что крестом, что бисером… пыталась, помнится, и волосом, как святая ее покровительница, создавшая из собственных волос гобелен чудотворный с образом Иржены — Утешительницы…

Правда, свои тяжелые косы Катаржина не захотела остригать, удовлетворилась купленными… может, оттого у нее и не вышло?

Какое чудо из заемных волос?

Евдокия стянула перчатки и прижала холодные ладони к щекам. Вотан милосердный, какие у нее мысли появились. Самой от них гадко, ведь никогда?то прежде Евдокия не радовалась чужим неудачам, а тут… будто отравили, только не тело, а душу.

Нет, хватит с нее…

Хватит…

Она уже совсем решилась уйти, когда…

Звук?

Стон… или крик… такой жалобный…

— Вы слышали?

— Это всего лишь птица, — с уверенностью заявила Богуслава.

Птица?

Евдокии случалось слышать и густой бас болотной выпи, и жалобное мяуканье сойки, и разноголосицу пересмешников, которые спешили похвастать друг перед другом чужими крадеными голосами, но вот такой…

Плач.

И снова.

— Птица, — Богуслава повторила это жестче, точно не желала допустить и тени сомнения.

Евдокия же наклонилась.

Не темно, луна, благо, полная, яркая. И висит над самым садом. Но в желтоватом неровном свете ее сам этот сад выглядит престранно.

Чернота газонов.

Стены кустарников.

Уродливые, перекрученные какие?то дерева в драных листвяных нарядах.

И человек.

Он медленно шел по дорожке, которая гляделась белой, будто бы мукой посыпанной. И сам этот человек…

…Лихо надел белый парадный китель.

Он? Окликнуть?

Но куда идет… от дома… и походка такая… пьяная словно. То и дело останавливается, руки вскидывает к голове, но прикоснувшись, опускает. Или нет, сами они падают безвольно, точно у человека нет сил совладать с их тяжестью.

И все?таки, кто это… не Лихо…

Похож и только.

И то стоит присмотреться, как сходство это призрачное растает. Просто человек…

…человек которому плохо.

И Евдокия отступила от парапета. Она найдет кого?нибудь из слуг, пусть выйдут в сад… найдут и помогут… скорее всего какой?то гость князя, из тех, что задерживаются в доме непозволительно долго, отдавая должное и самому дому, и винным его погребам.

Благо, стараниями Лихо, эти погреба вновь полны.

Богуслава старательно улыбалась.

О когда б знала она прежде, до чего тяжелое это занятие — улыбаться. Хотелось закричать.

Схватить вазу.

Вон ту вазу, будто бы цианьскую, но на деле — подделку из Гончарного квартала — и обрушить на голову Августе.

Или Бержане.

То?то потешно было бы… или сразу на обе? Благо, девицы склонились друг к другу, шепчутся… о чем? Ясное дело, наряды обсуждают или потенциальных женихов, или еще какую глупость, но главное, что к этой глупости следует относится с превеликим снисхождением.

От Богуславы его ждут.

Ей верят.

Восхищаются. И следует признать, что это восхищение, которое порой граничило с помешательством, было ей приятно.

Хоть какая?то польза…

— У вас чудесный вкус, — польстила Катаржина, перекусывая шелковую нить ножничками. — Мне тоже неимоверно больно видеть, во что превратился этот дом… а все — стараниями нашего батюшки. Вы не подумайте, я, как и полагается доброй дочери, чту его. Но почитание не туманит мой разум. Я вижу, сколь сильно он погряз в пучине порока.

Тонкие пальцы Катаржины, вялые, белые, копошились в корзинке для рукоделия, перебирая нитяные комки…

…виделись черви.

…тонкие разноцветные черви, которые спешили опутать эти пальцы, поймать Катаржину.

— Теперь вашими стараниями этот дом возрождается, но до былого великолепия ему далеко.

Катаржина поймала нить — червя.

Потянула.

Вытянула и привязала к стальной игле. Она действовала с хладнокровием, которое импонировало бы Богуславе, если бы нить и вправду была бы червем. Вот только к настоящим червям княжна Вевельская не прикоснется и под страхом смерти.

Слишком брезглива.

Горда.

И забывает, что гордыня — тот же грех в глазах ее богов.

Ее ли?

Именно так, те боги давно уже перестали что?то значить для Богуславы. Когда? Прошлым летом… или уже осенью, когда вместе с последней листвой догорело и сердце ее.

Болело?

Истинно так, болело, особенно в ночной тишине, когда становилось пусто… и супруг уходил… он быстро потерял к Богуславе интерес, а быть может, никогда его не имел, желал лишь денег…

…к счастью, оказался слишком слаб, чтобы деньги забрать.

О нет, Богуслава позволяла себе щедрость и супруга баловала. Ни к чему слухи, будто бы в жизни семейной их что?то там не ладится… пусть он и ходит по девкам… а кто не ходит?

Лихослав?

Он волкодлак, а эти — верные… и смешно, и горько от того… и тогда, осенью, как раз под дожди, которые были будто бы слезы, только не Богуславины — способность плакать она утратила гораздо раньше — ей и пришла в голову удивительная мысль, что если бы Лихослав выбрал ее…

…глядишь, любви его хватило бы, чтоб заполнить пустоту внутри Богуславы. И эта пустота не пожрала бы ее…

Впрочем, дожди закончились, а после появились морозы, и землю, и душу Богуславы прихватило ледком. Кажется, тогда?то ей и пришла в голову замечательная мысль…

Она улыбнулась, на сей раз без принуждения, но самой себе, собственным тайным планам…

Она раскрыла веер из перьев сойки.

И провела пальцами по костяной резной рукояти… уже скоро… совсем скоро…

— Мои родители повели себя безответственно, — Катаржина выводила дорожку из стежков… что это будет? Очередная накидка на подушки, украшенная очередным же высоконравственным изречением?

Картина?

Носовой платок с монограммой?

— И нам суждено отвечать за грехи их, — Катаржина была некрасива.

Быть может, в том истоки ее желания уйти в монастырь?

Ей к лицу будет монашеское облачение, а вот темно — зеленое платье не идет. Кожа желтовата. Узковато лицо. Лоб чересчур высок, а подбородок — узок. Шея длинна, но как?то нелепо, по — гусиному, и гладко зачесанные волосы лишь подчеркивают некую несуразность ее головы, будто бы сплющенной с двух сторон.