Между делом Стар рассказывал и о себе. Хотя и являясь коренным баварцем, был он не аллеманом-германцем, а кельтом, которых тоже немало жило в тех краях.

При Атаульфе их сильно обижали, хоть и не так, как иудеев или артанийцев (или, к примеру, негров), так что семья Стира, когда-то богатая, ныне жила довольно скудно, что во многом и толкнуло его избрать карьеру странствующего артиста. Но не только это.

– Понимаешь, – пояснил бард, – я ничего плохого про свою родину сказать не хочу, но у нас певцу или поэту приходится нелегко. Народ в Баварии хотя и добрый, но ничем, кроме пива и колбасы, не интересуется. У нас даже самый захудалый подмастерье колбасника считается выше того, кто сочиняет стихи – будь он хоть вторым Гомером или Вергилием. Даже мои братья кельты уже почти все стали такими же. Что мне там делать? Только что вот сочинять стишки, восхваляющие это пойло?

– «На свете нет наверняка напитка лучше, чем пивка…» – с насмешкой процитировал он. – «А тот, кто пьет не его, а вино, не есть человек, а есть…» Ну, ты сама понимаешь. Между нами говоря, баварское пиво – едва ли не худшее, которое я пил.

– Это верно, – глубокомысленно подтвердила Орландина. – Это ты прав. Поганее германского пива ничего придумать невозможно.

И в самом деле, хотя аллеманы и предпочитали пиво всем прочим напиткам, но варили его хуже всех. Ну, как можно сравнить баварское или франкский бриттер хотя бы с превосходной «О'Болонью», которую варят собратья Стира, кельты, по куявским рецептам? (В переводе с их языка это значит «Сын Болоньи».) Или с эйринским «Магнатом»?

Пока они прогуливались, Орландина. слушая излияния певца, не забывала машинально отслеживать окружающую обстановку, отмечая то узкий, почти неприметный переулок между двумя параллельными улицами, которым можно было в случае чего проскочить без помех, то квартал старых домов, где сам черт ногу сломит и где можно легко укрыться от преследователей.

Стир тоже внимательно изучал, но, естественно, не возможные пути отхода и места засад, а собеседницу.

Причем сказать, что он «бросал на нее похотливые взоры» (как пишут в романах), было нельзя. Скорее это был восхищенный взгляд художника на статую. Ибо прежде певцу не приходилось близко общаться с подобными девушками.

Тихонько вздыхая про себя, он ловил взором то сильный разворот плеч, переходящий в такую же сильную шею, то матовый приятный загар кожи и аппетитную округлость бедер, когда ветер обтягивал шаровары на ее ногах.

А когда расстегнутый жилет распахивался, можно было увидеть, что грудь ее под суровым полотном упругая и задорно торчащая – ведь под рубахой у девушки по привычке не было надето ничего.

Орландина этих взглядов не замечала.

– А ты каким богам молишься? – спросила она, чтобы поддержать умную беседу.

– Я атеист! – гордо изрек он. – В богов не верю!

– Ну хоть не христианин, – вздохнула воительница.

Как можно не верить в богов, она не понимала, но не уподобляться же сестренке и не устраивать проповеди среди улицы!

– Ты не любишь христиан?

– Нет, почему же… – вдруг смутилась Орландина. – У меня сестра христианка. А почему ты спросил?

– Да у меня у самого родители христиане. Я во многом ушел еще и поэтому. Меня в монахи отдать ведь хотели, чтобы наследство не делить. – Вдруг Стир задумался. – Послушай, м-м-м… Ласка, – неуверенно начала он, – ты не против, если я почитаю тебе свои стихи? Понимаешь, – словно оправдываясь, продолжил он, – я тут написал несколько новых песен, а показать их некому. Видишь ли, это песни, как тебе сказать, не для кабаков и тех женщин, которые обычно там бывают. Не кухарке же на постоялом дворе мне их исполнять?

– Ладно, валяй, – со снисходительным вниманием бросила Орландина, надо сказать, отчасти даже польщенная – все же парень считает ее повыше обычных веселых девок. – Если только они, конечно, не о нефритовом стебле с яшмовыми вратами цвета утренней зари и всем таком в этом роде.

Стир уставился на Орландину так, словно она объявила, что приходится родной дочерью святому Симарглу.

– Ты знакома с поэзией Чжунго и Ниппон? Только там употребляют такие, хм, выражения.

– А то ж? – как можно небрежнее пожала Орландина плечами. – Ты что думал – я дикая совсем? – И добавила, непринужденно соврав: – У нас в полку служил один мужик из Чжунго. Говорят, тамошний беглый принц. А может, врут…

– Ну, хорошо, слушай.

И, присев на парапет, он запел:

– Очень красивая песня, – тихо молвила Орландина. – А еще чего-нибудь…

Одним словом, она забыла и про то, что хотела спросить, и про дела. Но когда они расставались, не позабыла поинтересоваться, в какой гостинице живет парень.

При случае надо заглянуть. Завтра, например…

Легко сказать: сиди в номере и никуда не отлучайся.

А как тут усидишь, если ноги так и несут тебя прочь из гостиницы, туда, на улицу?

Это же Тартесс! Один из самых древних городов Геба! Здесь на каждом шагу столько всего любопытного и занимательного, что просто мочи нет терпеть, так хочется все увидеть. Хоть мельком, хоть одним глазком.

Она и так долго крепилась, изо всех сил сопротивляясь искушению.

Как послушная и хорошая девочка прибралась в комнате. А то от этих ленивцев-слуг дождешься. Как же. Третий день они с сестрой здесь гостят, а еще никто ни разу не явился, чтобы навести в номере порядок.

Взбила перины и перестелила постели.

Ох, что в «Хозяине морей» замечательного, так это перины. Мягкие, большие. И такие же пуховые, огромные и высокие подушки. Ради них можно было смириться даже с нахальными тараканами, сновавшими туда-сюда.

У себя в обители Орланда привыкла спать на тюфяке, набитом соломой. Жестко, но необходимо для усмирения плоти.

А тут такое раздолье. И зачем только нужно это самое издевательство над собственным телом? Может, права Динка, что поругивает монастырские обычаи?

Чтоб отвлечься от еретических мыслей, девушка подмела, а потом и вымыла пол. Вон как блестит! Любо-дорого посмотреть.

Затем вновь занялась воспитанием кусика. Ваал вроде бы начал поддаваться дрессировке. То ли и впрямь такой умный, то ли для того, чтобы от него отстали, но факт остается фактом. Питомец помаленьку осваивал мудреное ремесло уличного гадателя.

По команде дрессировщицы он подбегал к кучке нарезанного и свернутого в трубочки папируса и, вытащив оттуда миниатюрный свиточек, возвращался и клал его перед Орландой. А потом садился, сложив на груди лапки, и самодовольно поглядывал на приятельницу. Вон, дескать, как умею.

Так продолжалось какое-то время, пока кусик не устал и, невежливо показав послушнице толстый зад, не удрал в дальний угол под кроватью. Как его ни звала, как ни пыталась выманить Орланда, все напрасно. Не помог даже вид аппетитного ванильного сухарика.

«Ви! – категорично проверещал пушистик и подумав, добавил: – Ви! Ви! Ви!» Что на его кусичином языке, возможно, означало крайнюю степень отрицания.

Вот неслух!

В общем, она решила продолжить свои научные изыскания в области филологии. Из тайника достала таинственные записки и принялась сосредоточенно вникать в туманный смысл иероглифов. А что вникать, ежели ничего разобрать нельзя? Ни-че-го-шень-ки! Черти б утащили этого умника.