Отстранился от стола и поднёс ладонь ко лбу. На руке, казалось, висит пудовая гиря.

Григорий Иванович откинулся на спинку стула. Рвущей боли в груди не было, но саднило под горлом тупо, сжимало, сосало сладкой немощью. С трудом держась за крышку стола, поднялся, шагнул по щелястым доскам к выходу. Навалился плечом и отодрал дверь от обледенелого косяка.

В лицо пахнуло морозным паром. Притворил за собой дверь и тяжело сел на заметённое снегом крыльцо.

   — Ах ты... Будь ты неладно, — выговорил слабым голосом и спиной навалился на перила.

Ловил открытым ртом студёный воздух. В глазах плыли радужные круги.

   — Ух, — перевёл дух Шелихов и парку меховую на груди запахнул.

Почувствовал: мороз холодит мокрое от пота тело. Огляделся.

Крепостца спала, и ни в одном оконце не видно было ни огонька. Меж дворов гулял ветер, катил понизу снегом.

«Цинга? — подумал Григорий Иванович, но тут же сказал себе: — Нет, это другое».

Сидел, тёр грудь ладонью. Саднящая боль как будто бы уходила. А ветер всё катил и катил позёмку, навевал сугробы. Мёртвая вьюга разыгрывалась над Кадьяком. Страшная вьюга. Это не тот бешеный порыв ветра, что завертит, закрутит, закружит снежные сполохи, рванёт вершины деревьев, прижмёт к земле кусты, попляшет на дорогах, да и глядишь, стихнет через час-другой. Нет. Здесь всё по-иному. И ветер вроде не силён, да и не видно пляшущих столбов снеговых, не гнутся деревья, не ложатся кусты, но с одинаковой силой, ровно, из суток в сутки, метёт и метёт ветер снег, крепчает мороз, и вот уже не видно ни тропки, ни дороги, да и сами дома тонут в растущих сугробах. С крышей, с трубами заметает их мёртвая вьюга. И плохо охотнику оказаться в такое время в тундре или в тайге. Устанет он тянуть ноги из снежной намети, убаюкает его ветер, и сядет человек под сугроб. «Отдохну, — скажет, — малость». И всё. Весной найдут обглоданные кости. Да и найдут ли ещё?..

Шуршание снега было угрюмо, как далёкий волчий вой. Пронзительная тоска сжала сердце Григория Ивановича. «Вот, ушёл за край земли, — подумал, — и загину здесь». Усмехнулся, искривив отвердевшие от мороза губы, и, схватившись за перильца, начал подниматься. «Негоже, — решил, — сидеть здесь. Ещё увидит кто. И так больных мужиков по избам десятка два лежит. Встревожу людей попусту».

Встал. Боли вроде не было.

Ещё день-два томила его неловкость в груди, чувствовал он разбитость во всём теле, а потом забыл. Некогда было думать о немощи. Навалились заботы. Только успевай поворачиваться.

И вот теперь, просматривая в последний раз коллекцию перед погрузкой на галиот, Григорий Иванович неожиданно почувствовал, что вновь засосало сладкой болью под горлом. Левая рука вдруг отерпла, словно после мороза отогревшись в тепле. Шелихов оглянулся на Наталью Алексеевну: не заметила ли она немощи его? Наталья Алексеевна от корзины и головы не поднимала.

Шелихов раз и другой шибко ударил ребром ладони по краю стола, но томление непонятное в руке не прошло. Григорий Иванович сжал было пальцы в кулак, но они разжимались бессильно. Подумал: «Ничего, скоро дома будем. Атам и стены лечат».

Топая, вошли мужики, взяли корзины. Потащили из избы, кряхтя. Камушки-то тяжёлые были. Кильсей, пришедший с мужиками, глянул на Шелихова, и глаза у него насторожились. Спросил с тревогой:

   — Что с тобой, Иваныч?

Шелихов, присевший было на лавку, поднялся, и тут его качнуло. Бросило в сторону. С маху ударился он ладонью в стену, но рука поползла, обрывая мох, забитый меж брёвен. Мелькнула мысль: «Не удержусь, упаду». Но удержался. Ткнулся боком на лавку. И хоть тесно в груди было, выдохнул:

   — Ничего... ничего...

Наталья Алексеевна кинулась к нему испуганно. Но он отстранил её и поднялся. Ещё раз подумал: «Дома стены вылечат».

Вышел с мужиками из избы. Осторожно через высокий порог переступил, чтобы не запнуться, не дай бог.

Наталья Алексеевна, стоя растерянно посреди избы, сказала вслед:

   — Гриша, ты бы прилёг...

Но сказала неуверенно. Знала, что ничего из этого не выйдет. Ежели только привязать Григория Ивановича к лавке. А так — не удержишь.

Через полчаса Шелихова ветерком обдуло, и теснота и жжение в груди прошли.

Галиот «Три Святителя» стоял у причала, лоснясь под солнцем свежеосмолёнными бортами. Новый бушприт на галиоте, новые мачты. В вантах ветерок посвистывал. Картинка! Как будто и не было долгого и трудного похода, и не трепали его ветры, не били волны, не валяли с борта на борт ураганы.

Чуть поодаль от галиота Самойлов снаряжал байдары. Пошумливал на мужиков, похаживая по гальке на длинных журавлиных ногах. Но голос у него был добрый, и мужики не очень-то и суетились.

   — К конягам пора идти, — крикнул он, увидев Шелихова на борту галиота. — Заждались, наверное.

Шелихов в ответ только рукой махнул и заторопился к трюму — приглядеть, как укладывают корзины с коллекцией камней. Был это для него самый ценный груз, дороже дорогих мехов.

Вылез из трюма довольный. Корзины уложили как надо. Увязали добро, да ещё и принайтовали к пайолам, чтобы подвижки какой в качку не произошло. Помнили старый случай, когда груз подвинуло и едва-едва галиот не перевернуло.

С берега Самойлов зашумел недовольно:

   — Григорий Иванович, что тянешь-то? Надо идти.

Бороду ему ветер задирал, и он, ухватив её в жменю, крикнул:

   — Ветрило-то, видишь, какой? А ежели ещё пуще разыграется?

В байдарах гребцы сидели, разобрав вёсла.

Шелихов легко — как будто и не было боли в груди — сбежал по трапу и заторопился к байдарам по звонкой гальке. Потеснив одного из устиновских молодцов, сел за весло.

Степан — видно было, как напряглись у него жилы на шее, — оттолкнул байдару от берега и, наваливаясь пузом на борт, крикнул:

   — Давай, ребята! Греби!

Ударили вёсла, и байдара, преодолев прибойную волну, вынеслась на простор гавани.

Стремя байдару в открытое море, Степан гаркнул мужикам:

   — Навались!

Мигнул Григорию Ивановичу: хорошо-де, мол, хорошо!

Оклемался мужик по весне, а то совсем было заплошал. Боялся за него Григорий Иванович, шибко боялся. Свалится, думал. Наталья Алексеевна каких только травок не варила, но подняла мужика.

Шелихов, на весло налегая, глянул на Степана. Тот стоял на корме во весь рост, армяк на груди распахнут, и в ворот открывшийся перла широченная грудь. Об такую грудь хоть кувалдой бей, человеку всё нипочём.

За плечами Степана крепостца поднималась, его и таких же, как он, мужиков могучими руками построенная. Да что там крепостца. Человек русский на подъём только труден, а коли до дела дойдёт, рядом с ним никому не устоять. В лице кровь разгорится у молодца, глаза заблестят, и нет ему удержу. Что с топором поиграть, что с молотом повозиться, с косой по полю пройти или иную какую работу спроворить.

Шелихов загляделся на Степана, не думая, что с дюжим этим мужиком, меченным калёным железом, уже связала его крепкая бечёвочка, и суждено им пройти через тяжкие испытания, и одному на том голову сложить.

Байдара обошла выступающий далеко в море мыс, и глазам открылось коняжское стойбище.

После памятного боя, как пришла шелиховская ватага на Кадьяк, коняги поселились здесь, да так и остались. Стойбище большое, в несколько тысяч человек. Коняжские мальчишки — более полусотни — учились языку русскому, счёту, морскому делу, как и задумал Григорий Иванович. Учились прилежно, выказывая большие способности. Лучших из них Шелихов решил взять с собой на большую землю, чтобы определить в морскую школу.

Зимой, когда в ватаге цинга началась и мужики ослабели, из стойбища пришли к Шелихову хасхаки, рассказали, что с соседних островов племена воинственные, прознав про болезнь русов, готовятся к нападению. Но тут же сказали, что их стойбище готово прийти на защиту ватаги и выставить своих воинов.

Шелихов цену этому предупреждению понял.

На стены крепостцы с того дня ватажники встали и смотрели зорко. Мосток через ров разобрали и ворота закрыли. Для пущего страха на башнях угловых поставили пушчонки. Пушчонки плёвые, но при нужде своё бы они выказали.