Неся перед собой рейки, она решительно двинулась из комнаты.

Предчувствуя недоброе, Лёня крикнул:

— Не надо, мама!

Она не обратила внимания на его слова. Тогда он, выбежав вслед за ней, попробовал задержать её в коридоре, но и тут она оттолкнула его.

Всё ещё не зная, что она задумала сделать, Лёня опять закричал:

— Мама не надо! — И, рванувшись на кухню, увидел: мать стоит уже около пылающей печки и, цепко ухватившись за рейки обеими руками, готовится их сломать.

Не помня себя от ужаса, Лёня бросился вперёд и тоже уцепился за рейки:

— Отдай!

— Пусти, щенок!

— Не пущу, отдай!

— Ах, так?

Хлёсткий удар по щеке заставил Лёню отпрянуть. В тот же миг раздался треск ломаемого дерева и полетели в печку обломки.

— Товарищ Галкина! Да что вы делаете? — подбежала Елена Максимовна. Она выхватила из материнских рук остатки реек, встряхнула мать за плечо. — Опомнитесь!

А в печке уже завывал обрадованный огонь, жадно обнявший сухое дерево.

И тогда, закрыв лицо руками, низко пригнувшись, Лёня ринулся прочь. Он выбежал в коридор, хлопнул дверью на лестничную площадку, выскочил из подъезда и помчался, сам не зная куда, лишь бы подальше отсюда — от злой и жестокой матери, от безвозвратно погибших реек, от свидетельницы его позора — соседки-старухи.

Земля летела под ногами, встречный ветер бил в лицо, а левая щека нестерпимо горела.

Так пробежал он без остановки целый квартал, потом вернулся назад и, оказавшись почему-то на противоположном углу, снова бросился вдоль домов. Он мчался так, пока не нырнул в щель забора, на зады сараев. Тут он забрался на какие-то доски в углу и, прижавшись к шершавой стенке, долго не мог прийти в себя, тяжело дышал и поминутно вздрагивал.

Погибли рейки! Рейки, которые он сделал ребятам! Рейки, ради которых они с Возжовым занимались сегодня весь вечер! Рейки с колечками, которые он сам придумал приладить, чтобы вышло как можно лучше!

Мать ни с чем не посчиталась, изломала, бросила в печку да ещё ударила его по щеке! Неужели всё это произошло наяву, а не приснилось, не померещилось?

Нет, не снятся шершавые доски, не снится безлюдный закоулок, не мерещатся рваные тучи, стремительно бегущие над головой. Оттуда, из темноты, всё ощутимее наплывает ночная прохлада, забираясь под курточку. Прижимая руки к груди, Лёня начинает дрожать уже от холода, поглядывая из своего уголка на окна окружающих корпусов.

По двору проносится протяжно:

— Леони-и-и-ид!

Ага! Вышла! Забеспокоилась. Ну и пускай! А он будет сидеть здесь всю ночь, но домой ни за что не вернётся!

Зашелестел ветер листьями, скопившимися за сараем. Резким порывом отпахнуло край курточки. Жалобно засвистела струйка воздуха в щели забора. И тучи на небе стали угрюмее, тяжелее.

Возвращаться всё-таки придётся!

Окно, задёрнутое занавеской, светилось. А дверь в квартиру была не заперта.

И Лёня опять с неприязнью подумал о матери: «Ждёт, караулит».

У соседки в комнате тоже горел свет — пробивался в тёмный коридор узкой полоской. Лёня прошёл к себе, стараясь не шуметь.

Мать стояла у тумбочки и глядела в окно на улицу, о чём-то задумавшись. Она не обернулась, только глухо сказала:

— Ешь, на столе приготовлено.

Не ответив и не глядя на мать, Лёня торопливо разделся и лёг, отвернувшись к стенке.

Он слышал, как мать пошевелилась. Шаги её замерли у самой его кровати.

— Вот что, Леонид… — произнесла она по-прежнему глухо и сурово.

Если бы в голосе её была хоть капелька ласки, Лёня, наверное, несмотря на свою обиду, вскочил бы и бросился к матери, чтобы поделиться с ней отчаянным горем: «Ну, зачем, зачем ты сожгла мои рейки?»

Но мать оставалась неприступно суровой. Она хотела загладить свою вину, продолжая во всем осуждать непутёвого сына. Даже руку опустила ему на голову не так, как опускала когда-то в далеком детстве, проверяя, нет ли у Лёни жара.

Лёня повёл плечом и сбросил с себя тяжёлую руку, родную и ненавистную руку, ударившую его по щеке. И что-то сразу защипало в носу, пришлось крепко сжать зубы, даже зажмуриться, задержав дыхание.

Мать постояла немного и, отойдя в глубину комнаты, погасила свет — тоже легла.

Лёня проснулся поздно, когда матери уже не было дома.

Голова болела, в теле скопилась непонятная тяжесть, ничего не хотелось делать. Сидеть в комнате тоже не хотелось, а встреча на кухне с сочувствующей Еленой Максимовной, которая всё знает, просто почему-то пугала, и, не притрагиваясь к завтраку, как всегда оставленному матерью на столе, Лёня поспешно выскочил на улицу.

В кармане лежала рублёвка. Он хранил её несколько дней — мать дала на кино, а он сэкономил. Если очень захочется есть, он сможет опять в закусочной-автомате купить вкусный мясной пирожок.

Но куда же идти?

Вон там, на втором этаже в четвёртом подъезде, ждёт его Аня Смирнова. С сегодняшнего утра они должны начать заниматься — так решили вчера на совете отряда. Но Лёня не взял с собой ни тетради, ни сумки, а возвращаться за ними назад невозможно.

Да, откровенно говоря, к Смирновой сейчас тоже не тянет. Ведь ей не расскажешь, что случилось вечером у плиты: как летели в огонь рейки с колечками и как дико вела себя мать — даже ударила! А не думать об этом он просто не может.

Вот шёл бы и шёл бы, не зная куда, нарочно теряясь в бесконечном потоке толпы, заполняющей улицы шумного города…

— Ого-го! Идёт и не видит! — раздался внезапно насмешливый возглас.

У витрины универмага, навалившись на барьер перед окошком, стояли Андрюшка Лядов и Барин.

— Мистер в раздумье? — подмигнул Барин, подходя ближе, и протянул руку, ощерив жёлтые зубы. — Привет птенцу! Не надоели ещё школьные проработки? — Он опять подмигнул. — Имеем данные, что вчера вас, мистер, продраили?

— Откуда узнали?

— Это неважно! Угощайся!

Барин вытащил из кармана портсигар и, раскрыв, протянул Лёне. Но Лёня отказался. А Лядов тоже достал портсигар и с небрежным видом ухватил двумя средними пальцами папиросу. Он по-прежнему старался ни в чём не отставать от Барина: так же прищуривал глаз, прикуривая; кривил губы, выпуская дым, и похлопывал Лёню по плечу, называя «мистером».

— Ничего, мистер, терпи, терпи…

Они бродили по улице, как обычно, без дела, глазея по сторонам и болтая о разном. Но чем дальше двигался Лёня рядом с Барином и Андрюшкой, чем больше слушал, как перебрасываются они короткими фразочками («караси уплыли», «цапля клюнула»), тем сильнее чувствовал себя лишним и ненужным в их компании, и не прельщали уже ни испытанные развлечения, ни бесплатные сладости, а блуждание по улицам становилось тягостным. Оно не успокаивало и не отвлекало от собственных мыслей, а, наоборот, вызывало смутную тревогу, словно поступал Лёня как-то совсем не так, как надо, хотя он и сам не знал, как именно надо ему сейчас поступать.

Барин вдруг сказал:

— Стойте, мистеры!

И поспешил навстречу парню в зелёной шляпе, с которым уже разговаривал однажды у кинотеатра и который теперь вывернулся откуда-то из аллеи сквера.

— Андрюшка, — произнес Лёня тихо, не спуская глаз с парня в зелёной шляпе и с Барина, начавших о чём-то беседовать в стороне. — Пойдём скорее отсюда! Голубей у тебя погоняем… Или ещё что…. Ну его к черту, этого Барина!

Лядов не ответил.

— Слышишь, Андрюшка… Не нравится мне он… — Лёня повернул голову и увидел, что Лядов, плотно сжав зубы, смотрит вдаль тяжёлым, угрюмым взглядом.

— Прошу прощения, мистеры!

Барин появился рядом, повеселевший и ещё более развязный.

— Скучаете? А повеселиться не хотите? Хотите, фокус вам покажу? Ну-ка, живо за мной!

Он свернул на пустынную боковую аллейку в сквере и, оглядевшись по сторонам так, будто фокус, который он собирался показывать, был невероятным секретом, скомандовал Лядову: