Камероны мирно уживались с обитателями замка, оба клана позабыли о прежней вражде, объединенные общим горем. Сейчас все молились о скорейшем выздоровлении Сабрины. Она так и не пришла пока в сознание. Доктор Монтджой был вынужден по-прежнему поить больную настойкой из опия, чтобы как-то снять острую боль. Все только и думали о молодой хозяйке, даже Фергюс, по слухам, не раз возводил очи к небу и шевелил губами, моля Господа вдохнуть в нее жизнь.

Однажды перед рассветом Морган, как обычно, сидел у постели больной, время от времени меняя прохладную повязку на разгоряченном лбу и нашептывая по-гэльски ласковые слова, которые никто, кроме него, не мог понять. Доктор Монтджой сладко похрапывал на скамье возле камина, да верный Пагсли нес службу у края кровати, свернувшись калачиком, но при малейшем шорохе вскидывал морду и обводил комнату печальными темными глазами. Дугал устроился в мягком кресле, на его коленях лежала нераскрытая книга; временами он встречался взглядом с зятем, и в глазах обоих читалось страдание.

Чистосердечное раскаяние и признания Рэналда не дали ответа на вопрос, мучивший вождей двух кланов. Почему? Почему Сабрина решилась вскочить на коня, которого до того так боялась, и куда она мчалась во весь опор по обледеневшей скользкой дороге? В поисках ответа Морган долгими часами вглядывался в лицо больной. В памяти вновь оживали те трагические мгновения. Ему казалось, что в какой-то момент Сабрина потянула коня за гриву в сторону. Зачем? То ли пыталась повернуть Пуку к озеру, то ли просто хотела сдержать коня. Куда направлялась жена? Хотела ли рассказать мужу о заговоре или бросилась навстречу Камеронам, чтобы предупредить об опасности? Если она скакала к Камеронам, это означает, что она считала Моргана участником заговора.

В глазах Дугала сейчас он мог прочитать собственные эмоции: муку и гнев, сознание вины. Но было во взгляде Камерона еще и обвинение, от чего становилось страшно. Тем более необходимым становилось услышать правду из уст самой Сабрины.

Морган почувствовал легкое движение под рукой, лицо Сабрины исказила гримаса боли. «Главное, что жива, и надо надеяться, будет жить», — подумал великан, ласково поглаживая жену по щеке, а потом неожиданно для себя тихо запел детскую песенку, колыбельную, слова которой пришли из таких глубин памяти, о существовании которых Морган и не подозревал.

До слуха Сабрины смутно доносилось пение. Звучный мужской голос тихо выводил мелодию, похожую на колыбельную. Со слухом у певца было плохо, однако он явно очень старался, и поэтому песенка доставляла особое удовольствие. Она притягивала сильнее, чем зов сирен, завлекавший корабли Одиссея на острые скалы. Слов нельзя было разобрать, потому что пели на каком-то иностранном языке, но была в ней неповторимая нежность, ласкавшая слух. Больная хотела повернуть голову, но попытка отдалась в шее такой невыносимой болью, что пришлось отказаться от надежды разглядеть певца.

Затем пришел страх, страх перед новыми страданиями. По опыту Сабрина уже знала, что, когда слышит голоса, за этим неизбежно следует ощущение острой боли. А за ней чувствуешь прикосновение знакомых рук, пахнущих камфорой и мятой, рук, знакомых с детских лет, и тогда возле губ оказывается пузырек, в горло вливается горьковато-сладкий пьянящий дурман, противно, но нет сил сопротивляться. Наплывает тошнота, хочется выплюнуть эту гадость, и снова нет сил, а потом наступает блаженное забытье.

Вот подбородка Сабрины коснулась мозолистая ладонь. Песня стала угасать, срываться, в голосе певца послышались знакомые дорогие нотки. Да ведь это же Морган! Его голос! И его прикосновение. Это его рука! Сабрину охватило желание как можно скорее разобраться в происходящем, переросшее в панику. В памяти всплыли жуткие картины: громко стучат копыта по извилистой дороге, в стороне показывается Морган, которого ей непросто разглядеть сквозь свои развевающиеся на ветру волосы. Тогда, помнится, она потянула коня за гриву так сильно, что жесткие пряди врезались в пальцы. Во что бы то ни стало надо добраться до Моргана. Предупредить его насчет Ив. Убедить, что ни на минуту не переставала верить ему.

Сабрина попыталась превозмочь боль и выплыть из крепких объятий небытия. Напрягая всю силу воли, выбралась на поверхность, приоткрыла глаза и сразу зажмурилась от яркого пламени в камине, просвечивавшего сквозь завесу белокурых волос Моргана. После долгого времени, проведенного в кромешной тьме беспамятства, огонь казался долгожданным маяком, который обещал спасение. Больная подняла дрожащую руку, чтобы дотронуться до возлюбленного. На душе стало тепло и радостно. Значит, ей-таки удалось разыскать мужа и все ему рассказать! Морган жив и здоров! На глаза навернулись слезы, и Сабрина зашевелила губами в попытке поделиться с Морганом своим счастьем.

— Доктор! Идите сюда! Она опять мечется, — послышался командный окрик Моргана.

В стороне кто-то заворочался, будто очнулся от спячки большой зверь, и возле кровати появилось новое лицо. Сабрина хотела кричать, протестовать, но в пересохшее горло уже вливалась жуткая дурманящая жидкость. Она успела издать жалобный стон перед тем, как снова потеряла сознание. Ей так и не удалось объяснить, что лучше чувствовать боль, чем ничего не чувствовать.

Два дня спустя Сабрина открыла глаза, немало подивившись тому, с какой легкостью это далось, но на всякий случай прищурилась, чтобы не ослепнуть от непривычно яркого блеска. На одеяле горел тонкий солнечный луч, значит, сейчас вторая половина дня. На фоне окна вырисовывались силуэты двух мужчин, их растрепанные прически были окружены ореолами света.

Слух ее еще только привыкал заново к миру звуков, и вначале больная не могла различить голосов, но постепенно разобралась и узнала родной голос отца, говорившего с певучим акцентом шотландских горцев. Второй, немного скрипучий голос ассоциировался с ушибами и ссадинами детства и мятными пилюлями, которыми пичкали тогда пухлую девчонку. Сабрина нахмурилась, пытаясь понять, что делает в ее спальне доктор Монтджой. Ведь, кажется, она ничем не болела, даже насморка не было в последнее время.

Она так далеко унеслась мыслями в детство, что удивилась, заметив, как постарел батюшка. Возле выразительных губ залегли глубокие морщинки, седина, прежде затрагивавшая только виски, теперь посеребрила всю голову. Сабрину охватила жалость, которую тут же сменила радость при мысли о том, что потерпел крах коварный заговор Ив.

— Папа? — попыталась позвать отца Сабрина, но отказался повиноваться язык, слишком долго бывший без употребления. Из горла не вырвалось ни звука.

— Мы ждали достаточно долго, — Дугал устало потер затылок, — пора его оповестить.

— Может, вы это сделаете? Будьте добры. — Доктор Монтджой искоса глянул в сторону двери. — У меня сложилось впечатление, что он ко мне не питает большой любви. Если ему, не дай Бог, взбредет в голову, что я в какой-то мере виновен… — Доктор не закончил фразы, но по его тону можно было понять, что он не ожидает в этом случае ничего хорошего.

— Значит, надежды нет? Никакой?

— Ее ноги… — врач грустно покачал головой.

При этих словах холодный озноб прошиб Сабрину. Она больше не слушала продолжения разговора, ее внимание было приковано к ногам, где ощущалась тупая ноющая боль. Насколько ей было известно, если ноги переломаны и их нельзя уберечь, существовал только один способ спасти пациента — ампутация. Но ведь она ощущает боль в ногах! Правда, рассказывали, что тяжело раненные на поле боя и после ампутации жаловались на то, что у них болят или просто чешутся ноги.

Судорожно сглотнув, Сабрина нерешительно приподняла край одеяла. С облегчением вздохнув, убедилась, что ноги на месте, только на них наложены шины. Больная радостно улыбнулась.

Тем временем доктор Монтджой продолжал:

— …Выступ остановил ее падение в пропасть, но лошадь всей своей тяжестью размозжила бедняжке ступни. Поскольку ее муж не разрешает мне ампутацию…

«Спасибо тебе, Морган, — прошептала про себя Сабрина. — Благодарю тебя, Господи!»