— Отметили — и будя! — сказал Селиванов, накрывая стакан ладонью.

— Ты как и не казак! — обиделся Абросимов.

— Казак! Не волнуйся…

— Ну и давайте за настоящих казаков — свободных людей! — Василий обвел товарищей каким-то нехорошим взглядом, налил себе полный стакан, залпом выпил, крякнул и, хрустя огурцом, продолжал: — Они не пьют (кивок в сторону Аболина и Муравича), потому как нехристи. А ты-то!.. Слыхал, требуют иные товарищи запретить слово «казак»?! Чтоб лампасов там и околышей не было, станицы и хутора упразднить, в села-волости повернуть. А? Слыхал?

— Удивляюсь тебе, Василий, — раздумчиво сказал Селиванов, — вроде сознательный борец… Посмотри, какие у тебя братаны замечательные! Они тоже казаки, не меньше нашего с тобой. А чепухи не мелют, сплетнями беляков не тешатся!..

— Чепуху, говоришь? Сплетнями? Ладно, Чернов! Я тебе покажу газету. Советскую, не какую-нибудь! Ты грамотный, прочтешь… Черным по белому писано: казака — под корень! Сам читал!

— Мало ли кто что напишет! — вздохнул Селиванов. — Умников много развелось разных. Но я знаю: казак казаку рознь. Мне с казаком Красновым не с руки. Мне вот с казаками Абросимовыми по одной дороженьке, особенно с Ильей да Штурманом.

— А я уже контра, да? — Василий вскочил. — Так, комиссар, заговорил?

Селиванов тоже встал, поскрипывая протезом.

— Не забывай, Василий, ты член комитета. На тебе особая обязанность.

— Без тебя указчиков хватает!

— Братушка! — вступил в разговор старший брат Илья. — Хватит тебе пузыриться. Чего закатился? Спужался расказачивания? Душу казацкую не ободрать!.. А вспомни — скольких товарищей казачки жизни лишили? А — измывались как? Али забыл? Попади мы им в руки — кожу с живых сдерут. А ты — лампасы, вишь, срезают! Не туда гнешь, братушка. Брось, чтоб не поссориться. Нам разлад ни к чему…

Василий насупился, тяжело замолчал. Потом, как будто мгновенно протрезвев, стал натягивать пальто. Стоя в двери, бросил:

— Еще поговорим. А разладом не пужайте. За правду я отца с матерью не пожалею. Вот как! Значит, завтра нужно убрать отсюда газету до единой. Чтоб быстрее по городу пошла. Это на тебе, Илья. Утром подойдут ребята, только осторожней, незаметней. Чтоб не как с Мурлычевым…

Не попрощавшись, Василий ушел.

Военная делегация союзников была довольна посещением фронта, хотя, если говорить честно, члены ее мало что поняли. Понять, наверное, можно было в окопах, но на передовую пустить таких долгожданных гостей не рискнули, да они и сами не очень рвались, ограничившись на Маныче рассматриванием в сильный бинокль позиций красных.

Атаман Краснов нервничал. Больше месяца он не может прийти в себя от удара, полученного от друзей-немцев: как можно было допустить после России революцию у себя: «Неужели наш гнусный опыт их ничему не научил?! И кайзер, так много обещавший вначале, обежал и не вспомнил, наверное, о своих обещаниях. Понятно, своя шкура дороже!»

Теперь вот, изволь, валандайся тут с англичанами, французами, к которым у атамана никогда душа не лежала: ненадежный, хлипкий народ, много говорит, да мало делает. И все же надо улыбаться, иначе Деникин сожрет с потрохами — его друзья.

Гремел бравыми маршами военный оркестр. Гремел он и в здании думы, где ростовское общество принимало гостей-покровителей. Председатель Войскового круга Харламов, поднимая бокал с шипучим цимлянским, сказал: «Наши союзники торжествуют победу над немцами, но пусть они знают, что война еще не закончена, остается неразгромленным русский большевизм. Наши воины изнемогают в неравной борьбе, нам нужна ваша, союзников, помощь не только материальная, но и живой силой…»

Хорунжий Бордовсков был в числе контрразведчиков Донской армии, обеспечивающих безопасность гостей. Он слушал речь председателя и про себя ухмылялся: «Ну и дела! Выходит, большевики — такие же враги, как Германия!.. А мы разве не звали немцев на Дон?»

— Виктор, ты? — вдруг услышал он громкий шепот.

Бордовсков оглянулся. Рядом стоял и протягивал руку капитан.

— Татаринов! Откуда?

— Охраняем гостей.

— Ну и мы охраняем. Вместе, значит.

Приятели рассмеялись. Они не виделись с лета, когда Бордовсков был в Екатеринодаре, сопровождая походного атамана Всевеликого войска Донского Денисова.

— Насовсем к нам? — спросил хорунжий.

Он знал, что в здании бывшей гостиницы «Мавритания» недавно разместилась контрразведка деникинской Добрармии, но случая побывать там пока не представилось. Капитан хотел что-то сказать, но в это время слово попросил представитель французской делегации капитан Фуке. Галантно улыбаясь, делая вид, что не понял, о чем говорил Харламов, он звонко, единым духом, по-русски произнес:

— Гордо и победоносно вы пойдете в Москву и восстановите вашу великую и прекрасную родину — Россию!

— А как же с помощью, господа? — выкрикнул кто-то из дальних рядов.

Генерал Пуль, руководитель английской делегаций, снисходительно выслушал переводчика и понял, что настала его очередь.

— Господа! Мы будем вас поддерживать и оказывать вам помощь, но надо помнить, что при теперешних перевозочных средствах трудно оказать немедленную большую помощь. Однако за те две недели, как я и французы находимся на русской территории, нами уже доставлено пятьдесят тысяч винтовок, несколько миллионов патронов, большое количество медицинского и всякого другого снаряжения. Перед моим отъездом сюда я получил телеграмму из Лондона, в которой говорится, что приняты меры к доставке тяжелой и легкой артиллерии, винтовок, аэропланов, танков и медикаментов.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — прошелестело сзади. Бордовсков и Татаринов оглянулись одновременно. За ними стояли представители ростовского купечества, знавшие отлично, с кого и сколько можно взять…

Гремели бодрые марши и на вокзале, откуда поезд с представителями союзных войск отбывал в Таганрог, в ставку Деникина. Оркестр будто бы хотел скрасить неловкость, которую испытали атаман Краснов и его приближенные в цехах Главных железнодорожных мастерских, когда их горячие речи и вежливые улыбки союзников натолкнулись на ледяное молчание рабочих.

Возвращались с вокзала по Садовой. Татаринов придержал Бордовскова за рукав.

— Виктор, давай ко мне, а?

— Зачем? Хрен редьки не слаще…

— Так-то так, но… Краснов Деникину сдается, донцы идут в подчинение Добрармии.

Подумай, не пожалеешь! Нам люди нужны, особенно местные.

Вечером Бордовсков сидел в ресторане с Гиви Пачулия, которому недавно передал для следствия дело Мурлычева.

Пил, ел и все обдумывал, как лучше объяснить князю свой переход — в душе он уже перебежал из бывшего ресторана «Белый слон», где размещалась контрразведка Донской армии, в «Мавританию». Князь выслушал сбивчиво-туманный рассказ Бордовскова, потом, рассматривая на свет водку в рюмке, сказал с сильным акцентом, что всегда выдавало: князь расстроен.

— Думаешь, да-ра-гой, там больше заработаешь? Или там настоящие контрразведчики? А может, веришь, что теперь, когда Деникин давит, это — главная контрразведка? Так? Не-хо-ро-шо, приятель, ну да черт с тобой! Будь здоров!

Князь выпил, пожевал пустым ртом, потом налил вторую рюмку, залпом выпил.

— О! Теперь — другое дело. Пошла-а! Чего хмуришься, Витя? Пей! Собачья работа и там, и у нас.

Витьке пить не хотелось. Он спросил:

— Молчит Мурлычев?

— Молчит. Хорошо молчит.

— И будет молчать. Я знаю.

— Заговорит!

— Да? Ну-ну… Боюсь, что тебе теперь и Вяземцевым[1] придется заняться. Если уйду…

— Вай, что ты мне их суешь?! Друг называется!

— Будь здоров, Гиви. Успехов тебе. И за нашу дружбу!

…8 января на станции Торговая состоялось совещание, на котором Краснов принял предложенное Деникиным объединение. Белоказачья армия Дона вошла в состав вооруженных сил Юга России, возглавляемых Деникиным. Все поняли: это начало закономерного краха красновщины. Безграничную власть на Юге получал тот, у кого были такие могучие покровители, как англичане и французы, а не рухнувшая Германия.