Визит к начальнику пришлось отложить. Проклятье! Я вновь оказался нелегалом.

Конечно положение не безвыходное. Можно, например, вернуться на исходную позицию и проделать пропущенный путь до Иркутска обычным порядком, то бишь останавливаясь для отметок в губернских центрах. Но больно уж долог и муторно. Как бы так узаконить отношения с властью на месте?

Я поделился заботой с Данилой. Тот даже не поинтересовался, какими такими тропами я пробирался на Дальний Восток.

– Помогу тебе, – сказал он.

Глава десятая. Старожилы

Всю следующую неделю, пока Данила прощупывал почву насчёт легализации, я входил в курс местных дел.

Вернее пытался войти. Если в день приезда Охотск показался мне похожим на тихую деревушку, то теперь, когда я начал искать полезных для дела людей, он вызывал ассоциацию с базовым лагерем неорганизованного скопища трапперов, моряков и авантюристов. Жители не сидели на месте. Редко кто, как Данила, умудрялся прокручивать дела в городе. Большинству, чтобы заработать копейку, приходилось надолго покидать дома. Одни уходили в море, промышляли на дальних берегах, добирались до Камчатки, до Курильской гряды, другие разбредались по туземным стойбищам, зимовьям, заимкам, где охотились или раздавали товар в кредит, чтобы зимой собрать долг мехами. На север время от времени уходили казачьи отряды, надеясь покончить с бунтами, но своими походами только подливая масла в пожар войны. Даже кораблестроители обитали не возле порта, как было бы логично предположить, но пропадали на неких тайных плотбищах, разбросанных по всему побережью.

Ещё в городе обитали ссыльные. Конечно, это были не те ссыльные, что появятся в девятнадцатом веке, со своей идеологией, мировоззрением и этикой. Нынче ссылали всё больше должников и растратчиков, а редкие политические преступления заключались всего–навсего в выборе не той партии в дворцовых интригах. Но и ссыльные быстро включались в общую карусель – жить–то на что–то надо.

Люди заскакивали в Охотск ненадолго. Сбросить добычу, обновить запасы, зализать раны. Только услышишь в разговоре имя, попробуешь найти человека, а его уже след простыл. Или забежит такой к Даниле, ответит короткой невнятной фразой на первый общий вопрос про жизнь, и сразу уходит, не затягивая беседу.

Переговорить обстоятельно удалось лишь с горсткой стариков, что умудрились дожить до возраста, который в развитую эпоху считается пенсионным. Колоритные старики. Колонизация проходила фактически на их глазах.

Правда про первопроходцев, основателей здешних портов и острожков мало кто помнил даже из старожилов. Историю, в том числе местную, люди вообще знали плохо. Живых, кто мог бы рассказать о покорении Дальнего Востока, не осталось, книг, повествующих об этом, не издавалось, краеведение в школах не преподавали, да собственно и школ ещё не завелось. Здесь хорошо помнили Беринга, Чирикова, Стеллера, то есть тех, кого застали лично, но имена Атласова, Москвина, Хабарова или Дежнева ничего не говорили старикам, разве только проскакивали изредка в песнях и байках, где вымысла было больше чем правды. Наверное, я мог бы рассказать местным жителям куда больше об их предшественниках, хотя и в правдивости собственных сведений, полученных в школе и в книгах, я сомневался тоже.

Эпическое полотно колонизации представляло собой лоскутное одеяло. История как рачительная хозяйка годами собирала фрагменты, имеющие разнообразную окраску и всевозможное происхождение. Нынешние обитатели пришли сюда значительно позже первопроходцев, пришли уже не захватывать земли, а осваивать их, хотя грань эта, учитывая продолжающиеся войны с аборигенами, выглядела весьма и весьма размытой.

Весомую часть переселенцев составляли выходцы с русского севера. Оно и не удивительно. Эти люди лучше понимали суровую природу, они умели строить корабли и добывать зверя. Сорвались они с одного края земли на другой отнюдь не только гонимые жаждой наживы. Можно даже сказать такая жажда играла в восемнадцатом веке второстепенную роль. Людей выбросила сюда сама история, расчищая место для гигантского имперского строительства.

Сгонять поморов с насиженных мест и промыслов начал Пётр. Его окно в Европу народ игнорировал, предпочитая пользоваться старой проверенной дверью – архангельским портом. Пётр приказал заколоть дверь. Архангельский порт закрыли, запретили строить корабли местных типов, приспособленных для плавания во льдах, а в довершении всего поморские промыслы Пётр отдал на откуп компании князя Меньшикова.

Затем к потоку миграции добавились староверы, частью поставленные вне закона, частью посаженные на двойной налог. Не оставила власть в покое и тех, кто расселился по старым форпостам Сибири. Таможенными заставами начали душить северные торговые пути, да так успешно, что богатейший город Мангазея исчез с карты вовсе, а Сургут захирел и прозябал веками, дожидаясь открытия нефти.

Большинство из нынешних старожилов появились на кромке империи в начале тридцатых годов, когда властям вздумалось насадить на восточной окраине ремесло и земледелие. Прибыв вслед за ссыльными, "переведенцы" отличались от них только тем, что не имели никакой вины, вроде знакомого уже мне Коврижки.

А буквально за несколько лет до моего появления, подошла новая волна поморских переселенцев. В сорок восьмом году зверобойные промыслы русского севера отошли в монопольное владение компании графа Шувалова. Многочисленные вольные артели распались. Перед людьми встал выбор – продавать товар уполномоченному скупщику по сильно заниженным ценам или вовсе лишиться заработка. С графьями как и с князьями спорить себе дороже, куда проще для нервов и шкуры собрать пожитки и двинуться за десять тысяч вёрст к новому берегу.

Так что многие дальневосточники в той или иной степени являлись изгоями или потомками изгоев. И в этом смысле они очень походили на колонистов из западной Европы, вгрызающихся в дикие земли "на той стороне". Фронтир он фронтир и есть.

Со стариком Родионовым я разговаривал чаще других. Этот ветеран промыслового флота, хоть и отошёл давно от дел, среди зверобоев и моряков пользовался авторитетом. С ним советовались, его слово имело вес в самых серьёзных спорах, служило гарантией при приёме в артель новичка.

Во всём, что касалось исторических сведений, он мог спорить или соглашаться, воспринимая меня как равного. Но в части практической старик был непреклонен.

– Самому тебе рановато корабль заводить, – заявил Родионов. – Ну, сколько ты здесь, месяц? И сразу за кормило? Потопнешь зазря и людей погубишь. Вот вернётся Семён Рытов, сведу вас. Попросись к нему учеником. Не за пай, за науку сходи, присмотрись каков он хлеб промысловый. Потом и решишь, стоит ли вообще за такое дело браться.

– Целый год терять не хотелось бы, – возразил я.

– Год? Ну, нет. За год ты ничего не поймёшь, – старик говорил спокойно, без нервов, даже когда я, по его мнению, нёс откровенную чушь. – Года три тебе бы в учениках походить. Года три самое малое – только–только проникаться начнёшь в науку.

– Может проще морехода опытного найти? Передовщика? – вспомнил я советы Данилы.

– Проще, – кивнул Родионов. – И найти проще, и потонуть проще. У людей в тебя вера должна быть, а не в твоих подручных. Если её нет, лучше на берегу оставайся. Хотя тех, кто чужим горбом промышляет, не любят у нас. Так что из опытных парней не каждый согласится пойти даже за хороший пай. Наберёшь голытьбы – останешься и без корабля и без добычи.

Будь моей целью исключительно промыслы, я бы, пожалуй, и прислушался к доводам старика. Но делать карьеру морского волка как–то не улыбалось. Мне требовалось пройти нужным маршрутом только однажды, после чего я собирался задействовать ворота. А ради одного похода тратить три года на учёбу излишняя роскошь.