Он утверждает, что если взгляды на эту проблему станут гибче, то больные СХУ перестанут бояться ярлыков и признают взаимосвязь соматических и психологических факторов их недуга. Синдром хронической усталости – расстройство не сугубо соматическое или психологическое. Оно имеет двойственную природу.

С тех пор как Саманта избавилась от СХУ, прошло два года. «Я делаю больше, чем многие сверстницы, – сообщает она, макая пиццу в хумус. – Я приехала сюда на велике. Мне несложно подобрать аксессуары в тон!» Но она по-прежнему должна соблюдать осторожность. Длинный велопробег или сверхнагрузка на работе могут спровоцировать возвращение симптомов. «Нужно уметь расслабляться ментально и физически», – говорит она.

Теперь Саманта, когда нездорова, берет больничный и умеет говорить обстоятельствам «нет». Неполный день работает арт-терапевтом, занимаясь гончарным делом с заключенными и психиатрическими больными, страдающими биполярным расстройством и шизофренией. Трудясь над глиной, они, по ее словам, могут спокойно поговорить. «Если беседа не клеится, можно сразу вернуться к глине».

Она еще и художник-декоратор{113}. Например, у нее есть серия работ, где старые предметы – куклы, сосновые шишки, черепа животных – искусно встроены в узорные рамки. Ей нравится спасать когда-то драгоценные, а ныне ненужные сокровища, даруя им новую жизнь и смысл. Кроме этого, она пишет воображаемые пейзажи – например, лабиринты больничных коек и арочных окон, выдержанные в индустриальном стиле, в черных и кроваво-красных тонах, куда вплетены первые строчки стихотворения Томаса Гарди «Дрозд в сумерках»: «Вокруг сгущался призрак тьмы, и, стоя у плетня, глядел я, как отстой зимы туманил око дня»[2].

Оно заканчивается, конечно, радостной песней дрозда – символическим «гимном надежде» средь смертного мрака зимы.

Я нахожусь на севере Англии, стою в маленькой больничной палате. На койке держится за живот молодая мама. Она задыхается, стонет и пребывает в ужасе.

Эмме 21 год, ее сынишка дома. У нее светлые волосы, на шее – серебряный амулет. Рядом сидит ее мать. Гладя дочь по руке, она смотрит на врача огромными голубыми, полными отчаяния глазами. Вид у нее такой, будто она много недель не спит.

Эмма держит под боком пурпурную грелку; рука покраснела от жара, но девушка не отнимает ее. Она стонет и вертится, пытаясь облегчить боль. Пробует сесть на край постели, затем подается вперед и тяжело дышит, прикрывая ладонью лицо.

«Охххх, – мычит она и виновато поднимает глаза. – Простите, ради бога, но это что-то немыслимое. Все хуже и хуже». Страдая от боли, схваток и тревоги, Эмма похожа на роженицу. Вот только ребенка нет. И так каждый день.

Мы находимся в манчестерской больнице Уитеншоу, и это обычное утро в клинике консультанта Питера Уорвелла. После Эммы он навещает Фрэзера, мужчину под пятьдесят с диагнозом «застойная кардиомиопатия» – заболеванием сердца, от которого в возрасте сорока с лишним лет умер его отец, а теперь оно способно в любую секунду убить и Фрэзера.

Но он здесь не поэтому. Он говорит, что в силах справиться с болезнью сердца – в худшем случае его оживит имплантированный дефибриллятор. Его депрессия и отчаяние вызваны другим – стойкой, неуправляемой диареей. Фрэзер показывает Уорвеллу фотографию замаранных джинсов. Он надел их к приходу гостей и весь вечер простоял спиной к стене, пока все не разошлись.

Потом наступает черед 38-летней Джины, она в клинике впервые. «Рассказывайте», – приглашает Уорвелл, и Джина говорит с полчаса. Боль в животе возникла, когда у Джины, в возрасте 18 лет, родилась дочь. Сначала было непонятно, какой природы эта боль – гастроинтестинальной или гинекологической. В 27 лет Джина перенесла гистерэктомию, а следом – несколько операций на кишечнике, но симптоматика неуклонно утяжелялась. Теперь женщина страдает от сильнейших запоров. Она принимает десять разных препаратов, включая слабительные и мощные анальгетики, но они не помогают. Стула так и нет, пока она не прибегает к гелю с лидокаином и клизме.

Еще ее мучают жгучие боли в спине и плече, мигрени и боли в желудке. Из-за этого она не спит и полностью вымотана. Джина работает полный рабочий день, и больше сил ни на что не хватает, но она настроена держаться и не извлекать выгоды из своей беды. «Я хочу показать дочери, что работа прежде всего». Затем хладнокровно просит Уорвелла удалить ей толстую кишку. «Если колостомия поможет, то приступайте», – говорит она.

Все они – Эмма, Фрэзер и Джина – страдают синдромом раздраженного кишечника (СРК), как Линда Буонанно, с которой мы познакомились во 2-й главе. СРК часто пренебрегают, видя в нем лишь помеху, психологическое расстройство, не угрожающее жизни. Но достаточно провести одно утро в клинике Уорвелла, чтобы понять, что это заболевание по-настоящему губит людей.

Примерно 10–15 % мирового населения страдает от боли, вздутия, диареи и запоров, вызванных СРК. Традиционное лечение не особенно эффективно. Доктора предлагают изменить образ жизни (например, прибегнуть к диете или физическим упражнениям) или назначают лекарственные препараты – слабительные, миорелаксанты и антидепрессанты, которые во многих случаях не помогают.

Как и синдром хронической усталости, СРК считается «функциональным» расстройством, а это значит, что при обследовании кишечника врачи не находят никакого соматического субстрата. Как и больные с синдромом хронической усталости, пациенты с СРК часто чувствуют, что их не воспринимают всерьез. «Лучше бы мне сломать ногу! Полежала бы полтора месяца – и делу конец, – говорит Джина. – Тогда все увидят гипс и поймут, что́ со мной стряслось. А СРК им непонятен».

Уорвелл, признанный в мире специалист по синдрому раздраженного кишечника, считает, что неустановленная природа этого недуга может отражать несовершенство диагностических тестов, – в конечном счете его все же признают соматическим. Однако пока, по его словам, больные часто сталкиваются с врачами, которые пользуются термином «функциональный» как завуалированным оскорблением, намекая, что тем надо просто взять себя в руки. «Врачи знай твердят, что вся причина у больных в голове»{114}.

Он строен, подтянут, одет в рубашку и брюки, у него темно-каштановые с проседью волосы. Говорит учтиво, но в речь иногда прорываются бранные словечки вроде «сучий», «хренов» и «говно», за которые он однажды получил выговор после жалобы пациента. Однако чаще его непосредственность и чувство юмора нравятся больным.

Пройдя в 1980-х специализацию по гастроэнтерологии, Уорвелл был тронут горестным состоянием пациентов с СРК и счел, что медики занимаются ими спустя рукава. Большинство специалистов просто ставило им диагноз и отпускало на все четыре стороны. Уорвелл решил найти способ помочь. Он читал, что мышцы хорошо расслабляются при гипнозе, – вдруг подействует и на кишечник? Уорвелл пошел на курсы. Вернувшись – загипнотизировал секретаршу. «Она чуть со стула не упала, – делится он. – И я подумал: надо же! Мощная штука».

Состояния гипнотического транса известны с зари человечества и до сих пор практикуются в традиционных мировых культурах. Жители Калахари предаются ритуальным целительным пляскам, во время которых болезненная «бурлящая энергия» восходит от чрева вверх. Балийские крестьяне меняют касту посредством танцев с ножами и горячими углями. Тибетские юноши танцуют под барабаны, пронзая языки, щеки и спины иглами и спицами – без всякой боли и крови. Но современная история гипноза восходит, по общему мнению, к XVIII веку и австрийскому врачу Францу Месмеру; неудачное начало навсегда сделало гипноз врагом рационализма и науки.