Такой подход лучше для пациентов. Он дешевле. И он улучшает соматическое здоровье. Осложнений меньше, выздоровление быстрее, жизнь дольше. Результаты испытаний показывают, что история Дэниела и моя лично – не счастливые совпадения, это отражение более широкой картины, что подтверждается на сотнях тысяч пациентов. В конце концов, мы люди, а не машины. В лечении важно состояние психики. У тех, кому одиноко и страшно, дела идут хуже, чем у других – окруженных заботой и чувствующих, что контролируют ситуацию.

А как тогда быть с прочей жизнью? Мы бо́льшую часть жизни не пациенты, а люди, погруженные в будничные хлопоты: разбираемся со сложными отношениями, тяжелой работой и уличными пробками; справляемся с дедлайнами, разочарованиями и долгами. Во второй части этой книги мы выйдем за рамки медицины и выясним, насколько важно сознание в обыденной жизни. Как наши мысли, верования и эмоции влияют на физическое здоровье?

В четыре тридцать утра 17 января 1994 года в Лос-Анджелесе произошло страшное землетрясение. При силе толчков 6,7 балла оно стало самым мощным, какое когда-либо поражало крупный город США. Подземные ударные волны разошлись на 11 миль, терзая город в течение десяти ужасных секунд. Рухнули жилые дома, мосты и линии передач, больницам был причинен ущерб, а 64-вагонный товарный поезд сошел с рельсов. Десятки человек погибли, тысячи были ранены – в городе не стало электричества, пожары вышли из-под контроля.

Когда начались первые толчки, кардиолог Роберт Клонер из Больницы добрых самаритян в центре Лос-Анджелеса спал дома. «Погас свет, и дом затрясся, как поезд, – вспоминает он. – Все стеклянное разбилось, окна треснули, в спальне частично обвалилась стена». Клонер всполошился, сердце заколотилось, давление подскочило. «Это был первый случай из редких в моей жизни, когда я почувствовал, что вот-вот придет конец»{193}.

Мало какие демонстрации воздействия сознания на тело столь драматичны, сколь полный ужас. Клонеру повезло остаться целым и невредимым. Но в дальнейшем он выяснил, что десятки других местных жителей умерли только от мысли о неизбежной гибели. Официальное число жертв землетрясения составило 57 человек, включая тех, кто был похоронен под развалинами, и полицейского-мотоциклиста, который упал с высоты 40 футов, когда рухнула автострада. Но Клонер, сравнив заключения о смерти от кардиологических причин по всей округе до и после катастрофы, обнаружил группу скрытых жертв{194}.

За две недели до землетрясения от сердечных приступов ежедневно умирало 73 человека в среднем. Но в этот ужасный день число подскочило до 125, намного превысив обычный диапазон изменчивости. Таким образом, примерно 50 сердец отказали непосредственно от землетрясения. Учащение таких смертей отмечено и в других критических ситуациях{195}, например при обстреле Ираком Израиля в 1991 году и разрушительных землетрясениях в Афинах (Греция) в 1981 году и в Кобе (Япония) в 2005-м. Не будучи раздавлены обломками зданий, эти дополнительные жертвы в буквальном смысле испугались до смерти.

Если вам случалось чудом не попасть под машину или проснуться в ночной тиши от страшного шума, то вы знаете, как неистово способно отреагировать тело. Не проходит и секунды с момента, когда уловлена угроза, а сердце уже колотится от выброса адреналина, вы тяжело дышите, зрачки расширяются. Кровь оттекает от не самых важных сейчас областей – кишечника, половых органов – и мчится в мозг и конечности. Пищеварение замедляется, а в кровоток выбрасываются жиры и глюкоза, чтобы напитать ваше следующее движение.

Конечно, это она – известная реакция на опасность «бей или беги». Она управляется гормонами стресса, включая адреналин и кортизол, а также симпатической нервной системой, которая соединяет головной мозг с главными органными системами (и не поспевает за описанными в 4-й главе условными реакциями).

Первоначально эта реакция развилась в ответ на физическую травму и стресс: телесное повреждение, изнеможение или голод. Но ее могут запускать и факторы психологические. Незачем дожидаться, когда хищник укусит. Наш организм на взводе, как только уловит или даже представит угрозу – вид, запах, звук.

Как обнаружил Клонер, скачок давления и бешеный пульс, подстегнутые восприятием опасности, бывают такой силы, что способны убить. Разумеется, падение замертво от страха – случай крайний, и страдают относительно немногие. Клонер говорит мне, что больше рискуют люди с уже слабым сердцем при ощущении «личной, физической угрозы»{196}. В общем и целом реакция «бей или беги» полезна: она инстинктивна и помогла нашим пращурам выжить в быстро менявшейся среде за миллионы лет эволюции. Она включается мгновенно, а когда опасность минует, мы снова расслабляемся.

Или же так она действует у большинства животных видов. Как пишет в книге 1994 года «Почему у зебры нет язвы желудка» Роберт Сапольски, исследователь стресса из Стэнфордского университета, если зебра убегает от льва, то развернутая реакция «бей или беги» идет ей на пользу. Когда гонка завершается, зебра приходит в себя (если только не съедена) и ее физиология нормализуется – картина отдыха и спокойствия. Животное проигрывает в уме все перипетии бега и обдумывает, повезет ли ей так в следующий раз.

Но люди не зебры. Более сложный мозг наделил нас способностью учиться на ошибках и планировать будущее – но также и постоянно переживать о проблемах. Сталкиваясь с чем бы то ни было – от террористических атак, излишеств или непростых отношений до дорожной пробки и ссоры с другом, – мы проигрываем прошлые ситуации и мучаемся, думая о будущих. Мы называем это стрессом, а он запускает ту же неотложную реакцию, что при риске стать жертвой землетрясения, пусть и меньшую. Мы сидим у камина в кругу друзей и едим что-то вкусное, но наши тела и сознания по-прежнему начеку.

К счастью, обыденные заботы не убивают нас на месте. Но со временем они могут стать убийственными.

Жизнь Лизы парализована непредсказуемыми и непонятными ей законами. «Я постоянно боюсь нарушить какое-нибудь правило Брендона», – говорит она. Достаточно малейшего отхода от повседневной рутины – шагнуть не туда, что-то сдвинуть с места или сделать нечто, вообще от нее не зависящее. «Порой я даже не знаю, что именно его взбесит, а он начинает орать и плакать. Он становится зверем, когда недоволен».

Лиза – 42-летний экономист из Сан-Франциско, а Брендон – ее сын. Четыре года назад у него выявили выраженный аутизм. Ухаживать за ним – ежеминутная проблема; поэтому я связалась с нею, желая понять, что значит жить в условиях постоянного, неослабевающего стресса.

Лиза сообщает, что сначала считала Брендона просто тихим малышом с причудами. Но он подрос, и стало ясно, что дело неладно. Бывало, он по двадцать минут кряду повторял слова или открывал и закрывал двери. Когда диагноз поставили, жизнь изменилась. Лиза ушла с работы (сейчас работает только с частичной занятостью), чтобы смотреть за Брендоном и его старшим братом Натаном. Но поведение Брендона продолжало ухудшаться. Погрузившись в воображаемый мир, он закатывал дикие истерики.

Сейчас ему восемь. Я спрашиваю у Лизы, нет ли фото, и она пересылает мне по электронке утреннее. Мать и сын сидят на полу, привалившись к дивану, расслабленные и улыбающиеся. Брендон, в синей футболке, очарователен, у него светло-каштановые волосы и хитрая улыбочка, с которой он пристально смотрит на маму.

Все выглядит безоблачно, однако, слушая Лизу, я понимаю, сколько потов с нее сошло, чтобы добиться такого результата. Примерно год Брендон вел себя так несносно, что Лизе было не выйти из дома. «Я думала, он кончит в интернате», – признается она. После вмешательства поведенческого терапевта жизнь стала более управляемой. Лиза ежедневно занимается с сыном игровой терапией, побуждая его общаться и устанавливать контакт глаз. Она говорит, что он одержим картами и запомнил всю систему общественного транспорта Сан-Франциско. «Если я играю в лад его выдуманному миру, он просто чудо».