Когда я спрашиваю, что ему особенно понравилось, он решает, что дело в деревьях. «Нет ничего лучше леса, – признается он. – Если ты не в себе – ступай в лес и разгрузись».

От чего разгрузиться? «От боли», – отвечает он.

Я помню яркий свет и голос Тома Джонса (выбор хирурга), высокую голубую ширму на груди и разговор с мужем о первом, что пришло в голову, – о мороженом, как оказалось, – с целью отвлечься от странного чувства, что кто-то роется в моем животе. Затем над ширмой подняли новорожденную девочку, всю в крови.

Это было в августе 2009 года. За несколько дней до рождения первого ребенка я не особенно беспокоилась. Здоровье у меня было в порядке, я посетила все занятия для будущих мам. В местной больнице был акушерский центр с мячами для родов и бассейнами. Я волновалась из-за первых схваток и собиралась рожать на плаву под расслабляющий массаж и глубокое дыхание.

Вышло иначе. В течение нескольких дней я ощущала не схватки, а жгучую боль в тазу, из-за которой не могла ни есть, ни спать. Все было не так, и к моменту госпитализации – из-за высокого давления меня не приняли в родильный дом и отправили на акушерскую койку – я была измучена и напугана.

Акушерка сразу выпустила мне воды, подключила монитор для контроля сердцебиения плода и назначила искусственный окситоцин для стимуляции схваток. Тут-то я поняла, что прежняя жгучая боль была пустяком. Балл взлетел до десятки – таз буквально разламывало, что-то было явно неладно. Охваченная болью и страхом, я ударилась в панику.

Акушерка растерялась. С ее точки зрения, роды только начались и мне следовало переносить их лучше. Мне хотелось возразить, что я занималась альпинизмом. Я плавала с акулами (ну, с рифовыми, по крайней мере). У меня черный пояс по джиу-джитсу! Я не безвольная плакса, пасующая перед болью. Но если сознание растворяется в пронзительном белом шуме, разговаривать трудно. Между схватками акушерка твердила, что все проходит совершенно нормально. Я ощутила себя одинокой. Либо она и понятия не имела о моих ощущениях, либо я оказалась полностью непригодной к деторождению.

Гораздо позднее я узнала, что ребенок находился в сложном предлежании, развернувшись лицом, и, вместо того чтобы плавно встроиться в родовой канал, его череп неуклюже к нему прижался. Бывает, что со временем младенцы поворачиваются правильно, но акушерка выпустила воды и ввела окситоцин, так что жидкость, смягчавшая продвижение плода, исчезла, а маточные сокращения немилосердно гнали череп вперед, прижимая кость к кости.

Я потребовала эпидуральный наркоз, и боль исчезла, как по волшебству. Однако схватки, как иногда случается при таком наркозе, замедлились. Следующие 24 часа я провела лежа навзничь в окружении проводов, капельниц и мониторов. Первая акушерка давно ушла, приходили и уходили новые. Они проверяли показатели и повышали дозы; выполняли влагалищный осмотр, оценивая мою готовность к родам, а дочкину – иглой, которую вводили в кожу черепа. Наконец врач сказал, что ребенок застрял и мне показано срочное кесарево сечение.

Я не взяла младенца сразу – меня тошнило и трясло после операции, и все решили, что это незачем. Лишившись этого первого контакта, дочь отказалась после брать грудь. Она вступила в жизнь голодной и плачущей, в кроватке из органического стекла (за первую неделю потеряв 10 % массы тела); меня же за это бранили все новые акушерки и патронажные сестры – карусель продолжалась.

Одна заставила меня часами сцеживать в крошечные шприцы драгоценное молозиво (трудное дело в темноте, когда единственная лампа находится на стене позади). Ее сменила другая, которая принялась распекать меня за то, что бросила ребенка в кроватке. Третья упорно совала мою грудь в дочкин рот, словно фаршировала цыпленка. Я задавалась вопросом, сколько времени человек может обходиться без сна.

Через четыре дня и несколько панических атак меня выписали. Я была бесконечно признательна за здорового ребенка, но продолжала гадать, нельзя ли было выбрать иную тактику.

Другими словами, роды были типичными. Благодаря современному уходу они в высшей степени безопасны. В Великобритании мертворождения и ранняя детская смертность составляют всего 0,7 % от общего числа новорожденных{163}. Женщины умирают еще реже. Вдобавок у нас всегда под рукой наркоз. Но, несмотря на все перечисленное, роды часто бывают тяжелым испытанием. По данным одного опроса, почти половина женщин, которых интервьюировали через два дня после родов, заявили, что боль была неописуемой, хотя 91 % из них получали анальгетики{164}.

Многие женщины остаются после родов в смешанных чувствах. Примерно треть находит этот опыт травматизирующим, а 2–6 % страдают развернутым посттравматическим стрессовым расстройством (те, что перенесли инструментальное родовспоможение или срочное кесарево сечение){165}.

Между тем более половины родов в таких развитых странах, как Великобритания и США, сопровождается «пособием» – их либо вызывают искусственно, либо прибегают к инструментальному или хирургическому вмешательству{166}. Такие действия чреваты отдаленными последствиями для матери и ребенка. Возьмем, например, кесарево сечение, особенно неотложное. Потенциальные осложнения варьируются в диапазоне от повреждения мочевого пузыря и инфекции до опасных для жизни кровотечений и эмболий.

После кесарева сечения возникает риск осложненных беременностей в будущем, включая разрыв матки и проблемы с плацентой. Такие женщины реже кормят грудью (следовательно, не защищают детей от инфекций), у них чаще развиваются депрессия и посттравматический стресс, препятствующие уходу за младенцами. Западная медицина достигла вершин, но неужели это лучшее, что в наших силах?

Эллен Ходнетт, профессор-перинатолог из канадского Университета Торонто, считает, что мы должны избрать другой подход. По ее словам, существует нечто, надежно купирующее боль, страдания и риск осложнений и вмешательств по ходу родов, но это не лекарство, не скан и не хирургическая процедура. Дело не в предлежании и даже не в новейшем больничном оборудовании. Дело в том, чтобы по ходу родов с вами оставалось одно и то же ухаживающее лицо.

В 2012 году Ходнетт проанализировала итоги 22 рандомизированных проконтролированных испытаний с участием 16 тысяч женщин из 16 стран и обнаружила, что те, кому в ходе родов оказывали постоянную поддержку с глаза на глаз, реже нуждались в кесаревом сечении и инструментальном пособии, а также реже прибегали к анальгетикам{167}. Роды проходили быстрее, а дети рождались в лучшей форме. «Это единственное известное мне вспоможение при родах, которое действительно снижает вероятность кесарева сечения», – говорит она{168}.

Будучи выполнено по показаниям, кесарево сечение спасает жизнь и считается абсолютно безопасным. Но все же это большая хирургия – не то вмешательство, к которому прибегают без достаточных оснований. В 2010 году Всемирная организация здравоохранения предупредила, что опасно как слишком редкое применение кесарева сечения, так и неоправданно частое{169}. По данным проведенных в разных странах исследований, идеальный процент кесаревых сечений равняется 5–10; проценты ниже 1 и выше 15 означают худшие последствия для матерей и детей. В Англии, где я живу, процент равняется 26. В США – 33 %{170}.

Но чем присутствие постоянного ухаживающего лица – вместо, скажем, чередующейся помощи разных акушерок, работающих посменно, – влияет на показания к хирургическому вмешательству? Ходнетт предполагает, что плод у женщины, которая находится под неизменным присмотром, чаще приходит в нормальное положение сам, нежели посредством акушерского пособия. Эмоциональная поддержка со стороны одного и того же доверенного лица может снижать страх и стресс, позволяя управлять ситуацией. Это способно уменьшить боль, а с нею – количество анальгетиков, что само по себе снижает риск осложнений и надобность в дополнительных вмешательствах. Смягчение тревоги тоже может напрямую влиять на развитие родовой деятельности. Гормоны, которые выделяются в кровеносное русло при стрессе или страхе, особенно на ранних стадиях родов, замедляют схватки{171}.