Казимир Войчеховский обычно садился в стороне и вопросов не задавал; он подавал голос лишь тогда, когда обращались непосредственно к нему. Он как бы подчеркивал свою привилегию человека, имеющего возможность один на один поговорить с советским командиром, жившим у него. К тому же он имел радиоприемник; это обстоятельство тщательно им скрывалось даже от Крутикова. Крутиков, однако, узнал о приемнике. Он удивился скрытности своего хозяина. Он знал также, что у Войчеховского в отличие от его односельчан есть свои, особые взгляды на события, расходившиеся с его, Крутикова, взглядами, но и об этом Войчеховский избегал разговаривать.

Крутиков понимал, что отчужденность и недоверие друг к другу были свойством этих людей, вынесенным еще из жизни прежней, из общества, где человек человеку волк.

Ночью, когда школа опустела и Крутиков с товарищами собрались идти по домам, к нему неожиданно подошел старый учитель.

— Если вы партизаны, почему вы здесь? — спросил он требовательно.

— Значит, надо, папаша, — отвечал Крутиков, открывая дверь наружу и впуская с улицы морозный пар. — Так уж пришлось, — добавил он и тут же пожалел, что так сухо ответил старику, но как сказать иначе — этого Крутиков не знал. Ведь не будешь рассказывать, что отправил людей во Львов, что здесь база разведчиков, что приняты меры к розыску отряда…

И все же вопрос учителя озадачил Крутикова. Он возвращался к Войчеховскому с испорченным настроением. «Все не так, — думал он, — все не так. Живем в селе, сыты, не подвергаемся опасности, как мирные обыватели». По утрам Крутиков не раз наблюдал, как партизаны носят воду и колют дрова для своих хозяев. За этим ли надо было совершать переход, переносить лишения, терять товарищей?.. Он чувствовал, как кровь приливает к вискам.

На крыльце стоял Воробьев с дочерью Войчеховского. Они чему-то смеялись.

— Ступай к себе, — сказал Крутиков, проходя. — Герой войны!

Воробьев, чтобы показать свою «независимость», ушел не сразу, а постоял еще с минуту. Девушка, вернувшись в комнату, не то с обидой, не то с удивлением посмотрела на Крутикова.

«Все не так, не так, — продолжал твердить Крутиков, стараясь осмыслить положение группы. — Для чего мы торчим здесь? В качестве базы… Чьей? Пастухова и Кобеляцкого, с которыми нет связи? Если бы не погиб Бурлак, а вместе с ним и рация, все было бы иначе. Если бы не погибла Наташа, не отбились от группы Дроздовы… А теперь — задание командования не выполнено, связи нет».

«От командира ничего не будет», — вспомнил он разговоры партизан перед тем, как решили вернуться в Гуту-Пеняцкую. Это говорили те, кто хотел повернуть назад, и он согласился. Крутикову стало мучительно стыдно, когда он подумал, что, хотя формально они и правильно поступили, ведь у них почти не было возможности идти вперед, но разве в этом дело?

«Все-таки кто-то виноват, если срывается план, — думал Крутиков. — Надо было действовать. Не вышло одно — попробовать другое, третье, но не отступать, не отсиживаться от трудностей». Он вспомнил старика учителя. За кого он их принял? За дезертиров, за людей, спасающих свою шкуру…

В эту ночь Крутиков почти не мог заснуть.

Утром он вызвал Воробьева и Харитонова и приказал им немедленно отправляться во Львов. Разведчики повторили приказание, откозыряли и через полчаса доложили, что готовы к отъезду. Крутиков дал им явки, снабдил инструкциями и сам проводил в путь.

Вскоре от них прибыло письмо. Из письма следовало, что дела идут успешно, хотя и есть затруднения с деньгами.

А спустя две недели Харитонов с Воробьевым вернулись сами. Они доложили о своих действиях и о действиях Пастухова и Кобеляцкого. Спешный отъезд их из Львова был вызван массовыми репрессиями, начавшимися в городе после того, как неизвестным лицом был убит на улице вице-губернатор Галиции Отто Бауэр.

По своим «удостоверениям» Пастухов и Кобеляцкий получили в Злочеве билет на львовский поезд. Двадцать первого января они приехали во Львов.

Был ленинский день — двадцатилетие; они вспомнили об этом еще накануне, в поезде. Теперь, идя по улице мимо немецких шинелей, мимо незнакомых и чужих людей, мимо витрин и подъездов, они вспоминали, где и чем была отмечена эта памятная дата, связывавшая их с Родиной, со всей их жизнью прошлой и будущей.

Они быстро нашли дом по Жолкеевской улице, указанный в письме Войчеховского. Старик долго читал письмо, в котором сын писал ему, что надо принять и приютить его друзей. Наконец он сложил письмо и сказал то, чего они от него ждали, что друзья сына могут на него положиться, пусть живут у него, он рад им помочь.

— А знаете, — сказал Войчеховский, собирая для гостей на стол, — какой сегодня особенный день? Не знаете? Ленинский день сегодня!

Как это сразу приблизило к ним старика! И как подняло дух обоих разведчиков! Свой человек сидел с ними за столом, человек, чтущий память Ильича. И думалось о том, что всюду в этом занятом врагом городе живут такие же, свои, родные люди, хоть и не смеющие в этом признаться открыто. И от сознания близости своих легче дышалось и радостнее казался завтрашний трудный день.

Наутро Пастухов и Кобеляцкий столкнулись с большим для себя неудобством: к старику, портному по профессии, начали приходить клиенты. Комната была одна. Они подвергались риску.

Пришлось искать новое пристанище.

Нелегко постучаться в дверь, не зная, кто тебе откроет — свой или враг. Время суровое, кто знает, что сталось со старыми знакомыми, живы ли они, и если живы, то какую жизнь выбрали себе при гитлеровцах…

Дорожный инженер Руденко, давнишний знакомый и сослуживец Пастухова, выслушав скорее с любезностью, чем с участием рассказ партизан о том, как они эвакуировались из Ровно, и ни о чем не расспрашивая, предложил кров. У него на квартире жили два брата по фамилии Дзямба — Василий и Юлиан, он представил их гостям.

Все пятеро долго молчали, мялись, не зная, о чем говорить. Неловкость становилась невыносимой. Пастухов чувствовал под столом ногу Кобеляцкого, толкавшего его. Он задал ничего не значащий и ничем не мотивированный вопрос одному из братьев. Вопрос был о том, где и кем тот работает.

Юлиан Дзямба ответил, что работает в дорожном отделе кассиром, и тут же добавил, что по профессии он педагог.

Пастухов прикусил губу. Это был вызов — начать разговор начистоту.

— Сейчас многие профессии перестали быть нужными, — сказал он неопределенно, но, встретившись глазами с Юлианом Дзямбой, добавил: — И, наоборот, понадобились некоторые такие профессии, на которые раньше не было спроса.

Дзямба усмехнулся.

— Разве раньше не нуждались в кассирах? — спросил он.

— Я не имел в виду вашу сегодняшнюю профессию, — ответил Пастухов.

— Какую же вы имели в виду?

— Не нужны учителя, — сказал Пастухов, не сводя глаз с лица Дзямбы и видя, как оно сделалось серьезным. — Не нужны врачи, — проговорил он отрывисто и добавил: — Нужны могильщики.

— Ну а ваша профессия, позвольте узнать, все та же, что была, или переменили? — спросил Руденко после молчания.

— Переменил, — последовал ответ.

— Вот как? И в каком направлении?

Тянуть дальше было бессмысленно, и Пастухов сказал, кто он.

Младший Дзямба, до сих пор молчавший, встал из-за стола, подошел сначала к Кобеляцкому, затем к Пастухову и пожал им руки.

За столом стало оживленнее. И Руденко и братья Дзямба оказались своими. Кобеляцкий сказал им, что нужны квартиры и для других товарищей, которые могут прибыть во Львов. На это Руденко отвечал, что знает с десяток безопасных квартир, принадлежащих честным советским людям. Василий Дзямба предложил только одну квартиру, но зато, как он выразился, вполне обеспеченную, то есть изолированную, с отдельным ходом, с выходом из кухни на чердак. Пастухова это заинтересовало.

— А кто хозяин? — спросил он.

— Мой хороший товарищ, — ответил Василий.

— Может быть, скажете адрес?