Весть об этом молниеносно облетела отряд. Начались поздравления.

— Вы, Николай Иванович, больше чем кто-либо заслужили эту награду, — сказал я Кузнецову, поздравляя его.

— Теперь я еще в большем долгу перед Родиной, — ответил он.

Так празднично закончилась временная передышка.

В середине декабря имперский комиссар Украины Эрих Кох отдал приказ о начале эвакуации немецких учреждений. Вскоре после этого гаулейтер, следуя своему же приказу, сам покинул «столицу» и уехал в Берлин.

Приказ Коха оказался несколько запоздалым. К тому времени город Ровно являл собой картину повального бегства или, выражаясь языком имперского комиссара, тотальной эвакуации фашистских оккупационных чиновников и офицеров. По улицам, волоча тюки и чемоданы, набитые награбленными вещами, шли и шли наспех одетые господа «завоеватели». Весь этот поток был устремлен к одному месту в городе — к вокзалу. У вокзального здания часовые с трудом сдерживали напор толпы, потерявшей всякое руководство, панически настроенной и охваченной одним лишь животным страхом и стремлением бежать.

«Улетел мой германский коршун, — писал в отряд Николай Иванович, подразумевая Эриха Коха. — События на фронтах и шум, поднятый нами в городе, здорово напугали этого хищника. Он и рождественский вечер, не дождавшись 25 декабря, устроил 22-го и уже на следующий день — был таков. Посылаю Вам газету с отчетом об этом вечере. Обратите внимание на строчки, которые я подчеркнул».

«Гаулейтер сказал, — гласил газетный отчет, — что как свет побеждает темноту с рождением Христа, когда день становится длиннее ночи, так и великая Германия победит в этой войне большевистскую тьму».

«Этот „победитель“ перед своим бегством врал, как видите, не совсем удачно, — писал Кузнецов дальше. — Он не учел, что гитлеровская Германия напала на нас 22 июня, а этот день знаменует удлинение ночи. Тьма нападает на свет… Не могу простить себе, что я опоздал на этот вечер. Кажется мне, что Кох больше сюда не вернется. Удастся ли вообще поймать его, чтобы наконец он ответил за все свои злодеяния?..»

С этим же письмом Николай Иванович посылал ценные разведывательные данные, добытые им за короткий срок пребывания в Ровно. Он сообщал о переброске частей с востока на запад, о передвижении штабов, о панике, царящей в «столице», о том, что гитлеровцы минируют в городе крупные дома.

Кузнецов писал также об усилившемся в Ровно терроре. С востока, с территорий, освобожденных Красной Армией, продолжали прибывать в огромном числе гестаповцы и жандармы. Ежедневно происходили аресты. На улице Белой, где обыкновенно совершались расстрелы заложников, теперь каждую ночь, с вечера до утра, шло беспрерывное уничтожение советских людей. Крытые грузовики вывозили за город горы трупов.

В числе арестованных был и наш подпольщик Казимир Домбровский.

— Видимо, кое-что стало о нас известно гестаповцам, — заключил Александр Александрович Лукин, докладывая об этом аресте.

Его предположение вскоре подтвердилось.

На улице был схвачен Иван Иванович Луць. Он знал, что за ним следят, но продолжал оставаться в городе, хотя и имел полную возможность уйти в отряд. Эта неосторожность стоила ему жизни.

За провалом Луця последовал новый: гестапо арестовало Марусю Жарскую, смелую советскую девушку, комсомолку, настоящего патриота. До войны Маруся работала трамвайным кондуктором в Минске. В Ровно она попала по принуждению — была увезена фашистами. Как только ей представилась возможность участвовать в подпольной борьбе, Маруся вступила на этот путь. Она прошла его достойно. Десятки секретных квартир обеспечил подпольной организации хозяйственный отдел, возглавляемый Марусей Жарской. А сколько было добыто документов, сколько сделано по налаживанию питания подпольщиков, какой трогательной заботой окружались семьи погибших товарищей!

Почти одновременно с Марусей был арестован и Николай Поцелуев. Его предал сосед — украинский националист. Гестаповцы осадили квартиру Поцелуева. Он отстреливался, был тяжело ранен и в бессознательном состоянии увезен в ровенскую тюрьму.

Смертельной опасности подвергся Коля Струтинский. Всегда бдительный, строго соблюдавший конспирацию, он был все-таки выслежен.

Струтинский пришел на одну из своих явок. Спустя четверть часа он услышал, как за окнами остановилась машина. Затем раздался громкий стук в дверь.

— Иди в другую комнату! — сказал Коле хозяин квартиры.

Струтинский скрылся за дверью.

— Где он? — потрясая оружием, кричали ворвавшиеся гестаповцы.

— Кто?

— Не притворяйся! — И гестаповец замахнулся на хозяина револьвером.

Но в то же мгновение в дверях появился Струтинский и двумя выстрелами уложил непрошеных гостей.

Струтинский и хозяин квартиры выскочили на лестницу. С площадки второго этажа они увидели, что в кузове стоявшего у дома грузовика находятся жандармы.

— Хайль, гады! — крикнул Струтинский и открыл по ним огонь.

Жандармы начали прыгать с машины, сбивая один другого с ног. Тем временем Струтинекий и Хозяин квартиры скрылись.

Такова была обстановка, создавшаяся в городе. С каждым днем она становилась тяжелее. С каждым днем все больше и больше опасностей подстерегало наших людей.

Ровенские товарищи знали, что в любой момент они могут уйти в отряд. Но никто из них не хотел воспользоваться этой возможностью.

— Наше место теперь в городе! — сказал Терентий Федорович Новак, покидая отряд уже через месяц после своего приезда.

Надо было устроить оккупантам «достойные» проводы.

Было время, когда гитлеровцы верили в непобедимость своей армии, в то, что они навеки закрепились на завоеванной земле. А теперь им надлежало бежать, бежать без оглядки. Этим желанием — поскорее унести ноги — было охвачено все немецкое «население» города Ровно, а также и лакеи оккупантов — украинские националисты.

За машину до Львова платили по пятнадцати тысяч марок. Но и за эти бешеные деньги ее нелегко было найти.

Новак и Струтинский во многих гаражах имели своих людей и дали им задание любыми средствами задерживать машины. Шоферами у гитлеровцев сплошь и рядом работали советские военнопленные. Они с радостью принимали предложение подпольщиков. Каждый старался как мог: подсыпали в горючее песок, портили моторы, обрывали электрооборудование, уносили ключи от машин, а иногда просто жгли их. Подступы к некоторым гаражам были минированы.

Более или менее надежным путем, которым можно было выбраться из Ровно, оставалась железная дорога. Фельджандармы оцепили вокзал и стали наводить там порядок. Первый класс «власти» предоставили исключительно старшим офицерам и генералам; там же в ожидании поездов сидели со своими «трофеями» насмерть перепуганные фрау. Во втором и третьем классах скучилась сошка помельче, но тоже с большими чемоданами. Попасть в вокзальное здание можно было только по специальному пропуску. А Шевчук и другой партизанский разведчик, Будник, пропуска не имели. Тем не менее они хотели во что бы то ни стало очутиться на вокзале. У них на двоих был один чемодан, небольшой, но тяжелый.

— Пропуск! — остановил их при входе жандарм.

Пришлось отойти.

— Так ничего не выйдет, — сказал Шевчук, бормоча проклятия по-украински. — Нужно поискать попутчика. Бачишь, сколько офицеров прут на вокзал пешком?

Под вечер Шевчук ехал к вокзалу в фаэтоне. Будник сидел за кучера. Ехать приходилось медленно, так как Вокзальная улица была полным-полна гитлеровцев. Шевчук внимательно присматривался, подыскивая «попутчика».

Наконец он увидел, как, изнемогая под тяжестью двух больших чемоданов, обливаясь потом, тащится фашистский подполковник. Вот он поставил чемоданы, вынул платок и, сняв фуражку, начал вытирать красное от натуги лицо.

— Пан офицер! — почтительно окликнул гитлеровца Шевчук. — Изволите идти на вокзал?

— Вокзаль, — подтвердил подполковник.

— Ну, ты, помоги! — крикнул Шевчук на «извозчика».