— И что теперь? — упавшим голосом спросила Эйдриен, равнодушно разглядывая автостоянку за окном.

Дюран посмотрел на нее:

— Ты меня спрашиваешь?

Лениво раскинув руки, он развалился на постели и уставился в потолок. Увидев это, Эйдриен неожиданно озлобилась.

— Да! Тебя!

— Ну, знаешь ли, я не гадалка, — ответил тот. — Понятия не имею.

Она не сводила с Джеффри гневного взгляда, и тот предложил:

— Как насчет пиццы?

— Пиццы?

— Да. И в душ можно сходить.

Эйдриен залилась слезами. Глядя на Дюрана, она только теперь осознала — просветление снизошло на нее разом, — что их неприятности окончатся не скоро. До этого момента несчастная лелеяла наивную надежду на то, что скоро все утрясется само собой. Она снова окажется там, откуда все и началось: в своей настоящей жизни и, как и прежде, продолжит ходить на работу в адвокатскую контору…

Теперь же становилось понятно, что перемен к лучшему не ожидается. Из такой ситуации так просто не выкрутишься: она на неопределенное время застряла в пригородной глуши, в дешевом отеле наедине с сумасшедшим; в ее квартире все перевернуто вверх дном; сестра мертва, а единственный человек, который ей помогал, убит. Полиция не принимает ее слов всерьез, и в довершение ко всему кто-то хочет ее убить. Теперь она уже не заберет из прачечной черный костюм и не составит план по «Амалджимейтид»… И вообще все в ее жизни полетело кувырком. От таких мыслей Эйдриен разрыдалась, чем повергла в немалое удивление Дюрана. Он тут же помчался в ванную и вернулся с целой кипой салфеток в руках.

— Все уладится, — сказал Дюран, протягивая салфетку «Клинекс»[22]. — Не плачь.

Но Эйдриен разревелась еще сильнее — потому что именно так когда-то говорила ее мать.

Ее родная мать, Диди, при жизни была ходячей катастрофой, что называется, «подарочком»: забеременела в пятнадцать, с шестнадцати — на пособии, с восемнадцати — на героине, в двадцать четыре — на столе патологоанатома. «Передозировка» — так значилось в отчете делавшего вскрытие врача.

Старшая сестра хорошо помнила, как это произошло, и частенько вспоминала об этом. Как она, Никки, обнаружила мать в луже собственной рвоты, как она бегала по дому, кричала и плакала, а трехлетняя малышка Эйдриен — тут Нико изображала сестренку с невинным личиком и круглыми серьезными глазами — тем временем постучалась в дверь к соседям и сказала: «Нам нужна помощь. Маме плохо. Надо скорее вызвать доктора».

Эйдриен не помнила всего этого. Она вообще почти не помнила матери — только эти обнадеживающие слова и сладковатый запах когда-то протянутого ей «Клинекса». А что касается отца…

Похоже, его звали «неизвестный». По крайней мере так значилось в графе документов, отведенной для его имени и фамилии. Эйдриен с Никки частенько гадали — кто же он такой? Одно время девочки воображали себе симпатичного бизнесмена-изобретателя с каким-нибудь звучным, многообещающим именем вроде Чарлз де Вер. Он проживал в анклаве богачей в роскошном районе Брэндиуайн-Вэлли, состоял в браке с нелюбимой женщиной и потерял голову от прекрасной и родившейся под несчастливой звездой девушки, которая после их разрыва скатилась к пьянству и наркотикам. Попав в смертельную ловушку самобичевания, подпитываемого несчастной любовью, она оказалась в трущобах Уилмингтона, где ее следы и оборвались… И по сей день отец девочек — это неизменно оказывался их общий отец, сколь бы ни мала была вероятность подобного — искал потерянных дочурок, помещал объявления во все крупные газеты и нанимал целые бригады детективов.

— Чему смеешься? — спросил Дюран, сидевший на кровати с зажатой подбородком телефонной трубкой.

Вопрос вывел Эйдриен из задумчивости. Оказывается, она смотрела на парковку и, не отдавая себе отчета, хихикала над своими воспоминаниями.

— Вспомнился отец, — сказала девушка и, заметив, что Дюран набирает номер, внезапно прониклась подозрительностью. — Куда ты звонишь?

— В «Домино».

— Ах вот как…

— Я делаю заказ. Сосиски будешь?

Она кивнула:

— Пойдет.

На линии ответили, и Дюран стал говорить в трубку. Эйдриен снова отвернулась к парковке. В оконное стекло ударяли мелкие капли дождя. За автостоянкой раскинулась «бесхозная» пешеходная территория изолированных друг от друга конторских зданий, мотелей и рядов магазинчиков. Это место во многом напоминало район, где выросли Нико и Эйдриен. Детство девочек прошло в нескольких милях от Уилмингтона, где проживала их родная бабушка, после смерти матери взявшая сирот на воспитание. Эйдриен почти не помнила бабулю, и почти все ее представления складывались из рассказов Никки. Лучше всего запомнился запах в бабушкиной комнате — настоящий эликсир, смесь каких-то непонятных лекарственных ароматов, на которые наложился запах косметики — ландышевого одеколона и сыпучей пудры для лица «Коти», стоявшей на туалетном столике возле кровати.

Бабушка не любила говорить о дочери, она уничтожила все ее фотографии. Все до единой. Судьба Диди Салливан превратилась в своего рода домашнее табу. Вопросы о ней неизменно вели к слезам, поэтому Эйдриен с раннего детства научилась сдерживать свое любопытство. А вот Никки — напротив. Она без устали пыталась разузнать от бабушки побольше, что неизменно заканчивалось криками и скандалом, Никки попадала под домашний арест, и ей на несколько дней устраивали молчаливый бойкот. Именно в такие периоды Эйдриен приходилось брать на себя роль посредника между двумя враждующими сторонами, передавая сказанные шепотом сообщения: «Бабуля говорит, иди мыть руки и пора ужинать» — «Ники сказала, у нее чистые руки».

Бабуля умерла, когда Эйдриен еще не исполнилось и шести. Никки тогда было одиннадцать. Поначалу девочки пару месяцев прожили у престарелой четы, взявшей сирот ради пособия, которое выплачивало на усыновленных детей государство. По прибытии в новый дом девочки получили едкий шампунь от вшей, и в восемь их отправили спать. С тех пор сестрам разрешалось мыться только раз в неделю, а перед сном их заставляли читать молитвы. Никки расстраивалась из-за того, что не могла принять душ или вымыть голову, когда ей вздумается, и называла свою приемную мать, миссис Данкирк, прямо в глаза зловредной дурой.

Пока Никки скандалила и очаровывала, крушила и подлизывалась, Эйдриен делала то, что ей говорили, и ничего не просила взамен. Она надеялась, что Данкирки увидят, какие они хорошие девочки, и оставят их у себя навсегда. Девочке казалось, что это лучше, чем неизвестная, а потому заранее страшная альтернатива. Так они и жили: старшая сестра в истерике раскидывала вещи, а младшая их собирала. Эйдриен с армейской аккуратностью застилала обе постели, мыла посуду и накрывала на стол — все безропотно. Никки тем временем создавала семейству массу всевозможных проблем, нарывалась на крик и завоевывала сердца престарелой четы, заставляя их хохотать до слез.

Однажды вечером Эйдриен тихо вышла из комнаты и с верхней ступени лестницы услышала разговор между стариками и представителем службы сиротского надзора.

— Со старшей девочкой хлопот нет, — говорила приемная мать. — Непоседа, шалит без меры, но в остальном — такая милашка. А вот та, что помладше, меня беспокоит. Маленькая чистюля, никогда и словом не обмолвится — все в себе держит, словно робот какой-то.

Наутро Эйдриен спросила Никки:

— Что такое робот?

Никки, чтобы продемонстрировать робота, стала ходить по комнате на негнущихся ногах и неуклюже размахивать руками. Она жужжала, натыкаясь на стены, и стучала по ним, приговаривая: «Жжж, жжж». Эйдриен изо всех сил изображала веселье и вовсе не собиралась рассказывать сестре о словах миссис Данкирк. Ведь Никки обязательно бы взбесилась, а в таком состоянии она становилась неуправляемой.

— Через двадцать минут будут здесь, — сказал Дюран, вешая трубку, — иначе пицца бесплатно.

Эйдриен кивнула, по-прежнему думая о сестре и своем детстве. После Данкирков они сменили еще три дома, перемежая жизнь у приемных родителей с сериями коротких пребываний в приемнике Делавэрского детского центра. А потом их взяли Дек и Марлена.