— Пешком до театра военных действий нам не добраться, — сказал я ребятам в тот день, когда наши войска уже штурмовали Южный Сахалин.

— Главное — из города вырваться, — произнес Скулопендра, и кончики его рыжих волос вспыхнули в бруске дневного света. Из квадратной бойницы в стенке пещеры бил этот пучок.

— Может, уведем коляску отца? — посоветовал Борька.

— На инвалидной тарахтелке застрянешь в первой луже, — возразил Скулопендра.

— Над-до еще раз н-написать т-твоему отцу, — сказал Лесик, размахивая в полутьме пещеры белыми руками. — Он п-привезет «мерседес».

— И так должен привезти, — отозвался я. — Губную гармошку прислал? Прислал.

Трофейную эту гармошку мы получили в посылке. Что стоило отцу привезти с собой какой-нибудь «мерседес»? Отец как раз демобилизовался и скоро должен был приехать домой из Германии. Об этом он написал в письме, которое вложил в посылку с гармошкой. В ответ я ему написал, чтобы он постарался привезти мне легковушку, какой-нибудь завалящий «мерседес». Она нам с ребятами очень бы пригодилась.

— Жалко гармошку, — сказал Борька и затилинькал на балалайке грустный вальс «Над волнами». — Был бы оркестрик… Я — на балалайке, ты — на гармошке, Скулопендра — на свистульке, Лесик пел бы…

Да, гармошку нам с мамой пришлось отнести на базар и обменять на галеты. Размоченные в молоке галеты любит мой больной брат Юрик. Иначе бы я не отдал гармошку маме. Отец прислал ее нам с Юриком.

— Мы на фронте раздобудем целый духовой оркестр! — выпалил Скулопендра. — Я буду играть на самой здоровой трубе. — Он приставил ко рту кулак и надул щеки: — Бум-туру-рум…

— Перестаньте! — оборвал я их. — Надо думать о главном…

— М-мне отец с-снился вч-чера, — тихо сказал Лесик.

Мы наклонили головы. Отец Лесика погиб в битве с японцами на озере Хасан. И мы собирались мстить за него так же, как за моего деда, партизана. Дед такой бравый на фотографии, что висит у нас на стене. Усы вверх подкручены. И на эфесе сабли рука с крупными костяшками пальцев. Японцы сожгли деда в топке паровоза в двадцатом году. Я читал об этом в книжке про партизан Дальнего Востока. Было так… Вначале оккупанты делали вид, что борются за мир и поддержание порядка в Хабаровске и на всем Дальнем Востоке. Но когда партизаны накостыляли по шее колчаковцам и выперли их из Хабаровска, японцы оскалили зубы. Они решили утопить советскую власть в партизанской крови. И вот генерал Сиродзу написал в хабаровской тогдашней газете, что японские войска покидают город.

Я наизусть помню две строчки из его брехни: «Жалко покидать население Дальнего Востока, с которым мы познакомились так близко, так кровно, питая к нему самую теплую дружбу. Желаем полного успеха в строительстве и сохранении мира и порядка».

А утром японцы ударили из пушек по городу.

Бабушка рассказывала, как отступали партизаны. Дед забежал домой проститься, и это сгубило его. Он не догнал свой отряд, который залег в тайге за пеньками. Японцы ранили деда в ногу и схватили его. А потом раненого деда японцы кинули в раскаленные глубины паровозной топки… У бабушки в узелке на дне сундучка хранится шлак из топки того паровоза… Я не могу спокойно глядеть на дверцу горящей печи. У меня начинают зябнуть плечи, когда я вижу красные колосники…

— Оркестром не отомстишь, — сказал я и стукнул кулаком по столу.

— Тогда завтра надо выходить, — сказал Скулопендра, шоркнув носом. — Придется пёхом…

— Может, еще немного подождем, ребята? — пошел я на попятный. — Должен отец вот-вот подъехать.

— Надо рискнуть, — заявил Скулопендра. — Будем-будем ждать этот «мерседес», а войне и конец!

— Н-на наш век х-хватит, — пробормотал Лесик. Глаз его блеснул, как кончик штыка.

— А вдруг войны больше вообще не будет? — сказал Борька и заиграл на своей балалайке «Светит месяц».

— Ну да… — недоверчиво протянул Лесик.

— Все может быть, — решил Скулопендра и подвинул мне тряпицу с нашим оружием, — потому и надо спешить.

— Завтра утром, в девять ноль-ноль, быть здесь как штык, — объявил тогда я и еще раз перебрал наше оружие: патрон от крупнокалиберного пулемета, самопал с свинцовой рукояткой, новенькие рогатки, для которых мы изрезали противогаз, и две самострельные ракеты, изготовленные Лесиком. Небогато, конечно, однако на первый случай есть. Я завернул все снова в тряпицу и встал.

— Сайонара, — попрощался я по-японски.

— Пока.

— До завтра.

— С-смерть яп-понским самураям!

Уже два года мы занимались в школьном кружке японского языка. И в штаб-пещере я ввел порядок — как можно больше говорить по-японски: партизаны должны знать язык врага. Но ребята ленились.

Раздвигая заросли паслена, я дошел до нашего огорода и поднялся по меже к дому. Я хотел уже заскочить в сенцы, но остановился. Калитка с улицы была распахнута. Она криво качалась на брезентовых петлях. Что такое? Мама за калитку всегда нас ругала. Оставь открытой — заберется коза в огород и таких бед натворит…

Я закинул веревочную петлю калитки на кол и вошел в дом.

Посреди комнаты сидел на венском стуле человек в кителе под цвет табака и таких же брюках с напуском на сапоги «джимми». Китель на груди его обтягивали ордена и медали. На погонах — широкая серебряная полоска. Это отец сидел передо мной, старший сержант.

У него была сморщена правая щека, будто ему больно улыбаться. Стальные зубы сжимали трофейную сигарету в правом углу рта. У отца курчавились синеватые волосы. Бугры его глаз были до половины прикрыты веками, словно отец очень устал и ему хочется спать. Я сразу отметил про себя, что мы с отцом не очень-то друг на друга похожи. Я на деда похож и маму. Лицо у меня круглое, волосы прямые, цвета сосновой коры. И только носы у нас с отцом оказались одинаковые — острые, с горбиком.

— Ну, сынок, подойди ко мне, — сказал отец голосом, похожим на скрип новых сапог. У военных, я замечал, такие голоса.

У меня засвербило в носу. Наконец-то «мерседес». Но где он?.. Может, стоит на станции, на платформе?

У мамы горел блин на сковородке. Бабушка сидела рядом с отцом на табуретке и выспрашивала его насчет погоды в Германии. На ее коленях ёрзал Юрик. Он доставал рукой, похожей на росток картошки, медаль «За отвагу». Никто не догадывался спросить отца, что он привез с фронта.

— Папка, за что тебе дали такие красивые? — Юрик забренчал медалями. Он картавил, и вместо «красивые» получалось «класивые».

— За отвагу, сынок, — ответил отец и погладил его по головке. Пальцы у отца были темные, с глубокими бороздками в суставах.

Ну и подлиза мой братец! Уже называет этого фронтовика папой. У меня язык не повернется… А мне надо было позарез его спросить о самом главном.

Выручил меня Юрик. Он пересел на отцовские колени и сказал, подлиза:

— Папка, а ты Герке привез этот самый… э-э-э… «мерседес»?

— Письмо, в котором он просил «мерседес», я не получил, — ответил отец, и все засмеялись. — Но подарок есть. — Он наклонился к своему фанерному чемодану и вынул оттуда большое яблоко с коричневой вмятиной на боку.

Яблоко славно пахло, но я отвернул голову. Вместо «мерседеса» — яблоко. Я сжал губы, чтобы они не задрожали, потом все-таки взял яблоко.

— А ты говорил, что папка привезет тебе легковушку, — залопотал брат.

— Молчи, а то не получишь яблока, — ответил я ему тихо.

Я любил своего хилого брата. Мог часами возиться с ним, играть в его игры, и доходило до того, что вместо «р» говорил «л», как он. С Юриком я как бы вновь становился маленьким, когда еще не знаешь ни о войне, ни о школе, ни о карточках на хлеб… Юрик и узнавал-то обо всем этом от меня, хотя я ему старался рассказывать только сказки. Но как-то само собой получалось, что он узнавал и все остальное. Братец мой знал про нашу штаб-пещеру и наши планы.