— Отойди от ребенка, олух окаянный! — сказала мама.

Подошел отец, увидел патрон и отнял. Его веки дрогнули. Отец повернулся и пошел в тамбур. Я последовал за ним. Он рванул дверь и швырнул патрон. Бронзовая гильза сверкнула над кустами.

Отец стал боком ко мне. Его горбатый нос делал клевки, вторя вагонной тряске.

— Еще есть? — спросил отец.

Я замотал головой.

— Зачем таскаешь такие дела? — спросил он.

— На японцев, — ответил я. — Не табаком же мстить за деда.

— А на табак можно выменять заветный твой «мерседес», — сказал отец игриво.

— «Мерседес» мне больше не нужен, — буркнул я, нажал плечом дверь и нырнул в вагон.

С вокзала нас повезли на машине прямо в порт. Улицы Владивостока вздымались и опускались волнами. Они скатывались к морю. Берег бухты был обставлен пароходами.

Нас подвезли к серому пароходу, на носу у которого белела надпись «Советы». С одной стороны парохода сияло, как наш эмалированный чайник, море. С другой стороны кишела толпа переселенцев. Мы влились в нее и под звяканье чайника пробились к трапу, потом на палубу.

Растрепанные люди с криком волокли чемоданы, узлы, сундуки к кабиночкам с надписью «Твиндек». Мы тоже протиснулись в один из этих твиндеков. Отвесная лестница сбросила нас в темную утробу парохода.

Чайник затих — Юрик нашел себе место. Он залез на нижнюю сетчатую полку и сидел, поглядывая на меня из-под шали. Я бросил свой чемодан, узел и побежал на палубу. За мной застучали по железным ступенькам трапа бурки Юрика. В трюме пахло ржавчиной, селедкой, табачным дымом и кислятиной. А палубу грело весеннее солнце. Морской ветер гладил лицо.

Мы с братом пошли, где никого не было, — на корму.

Вода в бухте напоминала по окраске хвост павлина.

— Это от нефти, — объяснил я брату.

К борту нашего парохода прибило мандариновую корку. Мы с Юриком стали плевать в нее. Юрик загадал: если попадет до десяти, мы встретим белый пароход. А я загадал: если попаду до десяти, на нас не обрушится буря. Мы плевали по очереди. Юрик первый попал в корку. Он запрыгал на одной ноге и запел:

Синее море,

Белый пароход…

Я попал лишь на десятый раз.

— Не будет бури, — объявил я торжественно брату. — Наш десант высадится в полном боевом порядке!

— Бури не будет, — вмешался кто-то у нас за спиной тягучим голосом, — а штормик баллов на шесть-семь потреплет «наш десант».

Мы обернулись. К нам подкрался высокий лохматый дядька в морском бушлате и клёшах. Под бугром его носа, напоминающим валенок, топорщились усы из медной проволоки. Дядька легонько шевелил ими при разговоре. Он пристально смотрел на солнце из-под левой руки, на которой не хватало двух пальцев — безымянного и мизинца. Солнце напоминало кусок тлеющего кокса. В войну мы иногда топили коксом, который я собирал на станции.

— Шторма не боитесь? — спросил дядька. Губы его выгнулись серпом, кончиками вверх.

— Нет, — ответил я и пожал презрительно плечами.

— А мин?

Я пожал еще презрительнее.

— А кто «травить» будет? — спросил дядька, и ус его дрогнул, как у таракана.

— Никто, — ответил я и повернулся к поручням.

— Поживем — увидим, — сказал дядька и зашаркал тяжелыми ботинками по палубе.

— Будет буря, будет шторм — встретим белый пароход, — сочинил Юрик и опять запрыгал по палубе.

В это время пароход загудел, и мы поплыли. Катерок-букашка поволок «Советы» на длинном канате в море.

— Как называется белый пароход? — спросил Юрик.

— «Оранжад», — ответил я, не моргнув,

Палуба под ногами качнулась. Из трубы выкрутился густой дым. Катерок пронесся мимо нас назад, подпрыгивая на волнах. Над мачтой закачались плоскодонные облака. Ветер подул холодный. Волны неслись на наш пароход, как табун зеленых коней с белыми гривами.

Я взял Юрика за руку и повел назад, в твиндек. Брата могло прознобить здесь, хоть он был укутан маминой шалью. По дороге я стал рассказывать брату о белом пароходе, плел ему, какая чудная жизнь у ребятишек на «Оранжаде».

В твиндеке ударил в нос тяжелый табачный дух. Меня сразу затошнило. Юрика потянуло на сон. Мама уложила его на среднюю полку. Я лег рядом.

По полу катался от борта к борту чей-то мяч, наполовину синий, наполовину красный. Волны стучали в борт, подбивали мяч. Удары становились звучнее. Они покрывали барахолочный шум твиндека.

Я закрыл глаза и увидел, будто рядом с нашим пароходом плывет мина — круглая, со стеклянными рожками. Все ближе и ближе на быстрой волне… Еще миг!.. Я прижал ладони к лицу. Потом потихоньку сдвинул их с глаз, со щек… Откуда эта трусость во мне? Может быть, так себя чувствует и каждый настоящий десантник?

Я растолкал Юрика и стал, полусонному, рассказывать о белом пароходе.

— Ребятишки не боятся мин, — говорил я, и лопатки мои передергивались от озноба, — потому что на «Оранжаде» установлены такие приборы… Они замечают мину издали и расстреливают ее из пулемета: тр-р-р…

— А если на них нападет подлодка? — спросил Юрик, зевая.

— Ребятишек никто не смеет трогать, — ответил я. — Ребятишки — в чем они виноваты? — Я прислушался к хлюпу волн за бортом и прибавил: — На крайний случай, на «Оранжаде» полно всяких шлюпок и спасательных кругов.

— Гера, а ты на Сахалине драться будешь с маленькими японцами или с большими? — спросил Юрик, и его глазенки сверкнули.

— Все они одинаковые, самураи, — ответил я. — Кроме самых маленьких, вроде тебя.

Юрик опять засопел носом. Тогда я положил голову на край полки и стал глядеть, что делается внизу.

На нижних полках сгорбились наши и еще несколько человек. Среди них я увидел того усатого. Семеном называли его соседи. Кончики усов шевелились вовсю. Разговор был не о минах, не о штормах, не о самураях, а о каких-то пустяках. Словно собрались соседушки на крылечке в сумерках посудачить. Видно сразу — им не страшно. Может, это оттого, что никто из них не собирается мстить японцам, как я.

— Картошка, капуста там родит, Семен? — спросила бабушка, затуживая ниже подбородка косынку в синий горошек.

— Родит, — ответил усатый и махнул левой рукой. Казалось, безымянный и мизинец у него поджаты. — Яблони даже родят. Только японцы сады не разводят на Сахалине.

— Нехристи, — сказала бабушка. — Ляксея моего в гражданскую живьем сожгли, как чурку дров… — Она достала из сундучка фотографию деда, потерла черную рамку о кофту и подала Семену.

Семен склонился над фотографией, кашлянул в кулак, но ничего не сказал. Я свесился с полки. Люди смотрели на моего деда и молчали. Я хотел, чтобы они увидели, как я похож на деда. Но они так и не заметили этого.

— А я всяких семян набрала, — встрепенулась бабушка. — Жива буду — садик разведу.

Пароход качнуло с борта на борт. Сине-красный мяч прыгнул на ржавый борт. В дальнем конце твиндека заплакал ребенок. Отец вынул портсигар с выбитыми на крышке черепом и костями. Крышка откинулась, соседи потянулись за самосадом.

Мама попросила, чтобы не пускали дым на детей. Они закурили, стараясь выпускать дым подальше. Но он все равно поднимался к нам сизыми пластами.

— А пьют они что? — спросил отец усатого.

— Рисовую легкую водочку, сакэ, — ответил Семен. — Пьютнаперстками. Нашего разгулу у них нет.

— Научим, — заявил отец, подмигивая.

Все засмеялись.

— Пальцы-то там потерял? — спросила бабушка, указывая на левую руку Семена.

— Самурай отхватил кинжалом, — ответил Семен и повертел трехпалой рукой на свету.

Я еще ниже свесился с полки.

— А дело так было, — продолжал усатый, и все взгляды нацелились ему в рот. — Взяли мы с боя Маока и одного за другим самураев накрываем… Победа! Мы с дружком автоматы на плечо и стали обдумывать насчет сакэ. Рядом с портом домишки налеплены, и выскакивают оттуда японец с японкой. Кланяются и лопочут что-то. Мы им про сакэ, а они в ответ: «Самурай, самурай…» Японец показывает на порт, она — в воздух руками: «Па-ф-ф! Бо-ф-ф!» Мы соображаем — дело нешуточное. Порт взорвать самураи замыслили, что ли? За автоматы — ведите! Они нас к складу громадному подводят. Перед дверью губы у обоих затряслись — слова сказать не могут. Ну, мы их оставили, сами — в склад. А там кули рогожные с вяленой селедкой штабелями, чуть не до потолка. Дружок верткий у меня, вскарабкался на штабель и поверху дует. А я понизу бегу. В полутьме прохода поперечного не заметил. Самурай и выскочил на меня оттуда кошкой. Я левой рукой успел прикрыться — двух пальцев как не бывало. Острый кинжал — боли я не услышал. Второй бы удар верный был, да дружок сверху на самурая свалился и автоматом приглушил.