Юрик посмотрел на меня умильными глазами. Свое яблоко он съел — семечки валялись на столе. Но и моего хотелось попробовать.

Я взял на кухне нож и разрезал яблоко на четыре части. Одну — маме, другую — бабушке, третью — Юрику, четвертую — себе.

— Зачем тебе «мерседес»? — Отец выбросил окурок и достал новую сигаретку из блестящего портсигара.

Но бабушка не дала ему больше курить заграничные. Она встала и принесла из сеней мешочек с самосадом.

Мы сажали много табаку и сами резали его. На табак можно было выменять что угодно. Мы берегли для отца мешочек табаку еще со старого урожая. И вот он закурил наш табак.

— Нужен «мерседес», — ответил я, впиваясь зубами в белую сладкую мякоть яблока.

— Они хотели с ребятами удрать… — выдал меня Юрик и прижался к отцовской груди. Он знал, что я поколочу его за ябеду.

— Куда удрать? — Отец сдвинул к переносью брови, похожие на сапожные щетки.

— С японцами сражаться, — ответил Юрик.

Я не бил брата. Он у нас туберкулезник. Но тут я показал ему кулак. Я ему как брату, под секретом, а он запросто выкладывает наш план.

— Чтоб я больше не слышала! — вмешалась мама в наш разговор, со скрежетом разворачивая сковородку на плите. Ее лицо охватил малиновый пыл. — Нашли тоже игру — в войну. Нет, чтоб в дом играть, в хозяйство…

— Да богу молиться за отца, — подбавила бабушка.

— Еще чего, — нахмурился отец. — И то гляжу — иконами обвешались. Клопов, наверно, под ними…

— Господь милостив, Василь, — вздохнула бабушка и перекрестилась на иконы в углу. — Дошли наши молитвы…

Отец поглядел на сумрачные иконы, и правая щека его сморщилась.

— Мне повезло, и все, — сказал он, вдыхая крепкий дым самосада. — Я видел простреленные иконки. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Вот тут…

— Все от бога, — пробормотала бабушка.

Плохо, что бабушка сваливает все на бога. Она даже против того, чтобы я отомстил японцам за деда. Они-де не виноваты. Так бог хотел… И все же бабушку я люблю больше даже, чем маму. Сколько раз ходили мы с бабушкой в лес за орехами, ягодами, щавелем, разными целебными травками и корешками! Она называла в лесу травы, цветы, жуков, бабочек, птиц и деревья. А недавно бабушка вылечила мне зубы. Отчего они заболели? Стали шататься и гнить. Боль такая, хоть по земле катайся. И бабушка стала меня поить отваром из трав и кореньев, а потом заговаривать зубы.

Мы садились ночью перед окном и глядели на луну, которая напоминала очищенную картофелину. Бабушкино лицо с бугристыми скулами окаменевало, седые волосы отсвечивали, как фольга. Она напоминала колдунью. Меня мороз пощипывал по лопаткам, когда бабушка начинала заговор: «На море-окияне, на острове Буяне, на песках сыпучих дуб стоит дремучий, в дубе том дупло, в дупле — темно. Изыди, болезнь, из Геры-отрока на остров Буян, в дуб дремучий, в дупло вонючее». И я повторял за бабушкой заговор по семь раз. И к концу он выпевался во мне. Я видел явственно свою болезнь — паучка с крыльями, который летит от меня в столбе лунного света.

И вот теперь зубы не мучают меня. Я могу спокойно удрать из дому, чтобы отомстить за деда.

— Без тебя замучилась с детишками, — сказала мама и подула на обожженный палец. — Накорми их, обуй, одень, в школу отправь… Герка плохо учится. Учителя говорят: способный, да не тем занят. Войною бредит, оружьем, штабами. Раз снаряд взорвали какой-то, чуть всех на клочья не разнесло!.. А Юрика чем только не лечила! И медвежий жир давала, и мама заговаривала, и собачку ел, и к знаменитой травнице водила… Врачи говорят: питанье улучшить надо и к морю повезти на годик-другой. Да где ж его взять, море-то?..

У отца появилась на переносье треугольная складочка.

— Все будет. — Он прижал Юрика к своим медалям. — Море — тоже. — Подмигнул мне цыганским глазом: — А тебе никакого «мерседеса» не надо. Далеко ли на нем укатишь?

— Перво-наперво корова… — Мама обернулась и взмахнула ножом: блин чадил на сковороде. — Молоко свое будет — быстро Юрку на ноги поставим.

— А что бы ты сказала насчет переезда? — спросил отец.

— Куда это? — насторожилась мама.

— Южный Сахалин-то освобождается, — ответил отец.

— Корову заводить надо, — сказала мама и шлепнула черный блин в стопку. — В крайнем случае коз.

— А моря ты не желаешь? — спросил отец, прищурившись.

Мама замерла, прижав к груди руку с ножом. Ее глаза устремились мимо нас, вдаль, а уголки губ дрогнули. Она будто увидела это далекое море. Но тут же почуяла гарь и бросилась к сковородке.

— Не до большого теперь уж, — ответила она. — И то море не наше…

— Теперь наше, — сказал отец и стал подбрасывать Юрика на коленях.

— Войну человек прошел, а ума, как у Герки, — пробурчала мама.

— Картошка там не родит, поди, на этом Сахалине, — сказала бабушка. — Без картошки как жить-то?

— А мы хотим к морю. Так, ребятишки? — спросил отец.

Я кивнул головой.

— И я! — заверещал Юрик, дрыгая белыми ногами.

Время шло, а корову мы не купили. Даже козы не появилось у нас во дворе. Отец не находил в Хабаровске работы по душе. Рыбаком на Амуре он больше не мог работать из-за ранения. С утра до вечера отец искал работу и вечером приходил выпивши.

— Разведчика хотят кастеляном сделать, — выговаривал он и глядел исподлобья.

— Дурака валяешь, — отвечала мама и скрещивала свои тонкие руки на груди. — Разбаловались на фронте. Раньше глядеть на спиртное не мог, а теперь дня не бываешь трезвым.

— Двадцать четыре «языка» взял, — говорил отец, — и — кастеляном, ха-ха-ха!..

— Все бы с дружками пил да балясы точил.

Мама нервничала и уходила в спальню.

А я был рад, что отец не соглашается кастеляном. Мы с ребятами давно изменили план… Теперь я ехал с отцом на Южный Сахалин, к японцам. Я обязан был написать оттуда ребятам письмо с подробным объяснением, как попасть на Южный Сахалин. Получив письмо, они должны были добраться до меня зайцами. И тогда уж мы отомстим японцам и за деда, и за Лесикова отца, и вообще за все.

Однако отец медлил с отъездом на Сахалин всю зиму. Я уже свободно переговаривался по-японски с учительницей, которая вела наш кружок японского языка, а отец всё тянул. Тогда я начал поторапливать его, но мама два раза огрела меня за это ремнем.

И все-таки мы с отцом победили.

Однажды в конце марта, когда мы с Юриком вылезли греться на завалинку, он вернулся раньше обычного. Полы его длинной распахнутой шинели колыхались, как серое знамя. Мы соскочили с завалинки и пошагали в дом по обе стороны отца.

Мамы не было дома, и я спросил его:

— Когда мы поедем на Сахалин?

— Через неделю, — ответил он. — Завербовался я, подъемные получил на всю семью. Продадим дом и поедем.

— Я тебе продам! — закричала мама, появившаяся на пороге. — Я тут по крошке собирала… И одеяло без тебя справила, и стулья венские выменяла на табак, и крышу новой толью покрыла!.. А ты хочешь всё по ветру пустить?

Отец набычился, раздвинул нас в стороны и закричал так, что жила на шее задергалась:

— Меня, разведчика, хотите куркулем сделать?! Не выйдет! Я морем буду дышать, а не навозом!

Мы с Юриком разбежались по углам.

Отец встал на цыпочки, сорвал икону Николая-чудотворца и разломил ее о коленку. Сверкнула белая древесина на сломе. Он кинул обе половинки в печку через загнетку. Только треск пошел.

Отец вернулся в угол, достал вторую икону и понес ее к печке двумя пальцами, словно паршивого котенка.

Мама загородила дорогу к печи. Она была сильная и могла постоять за порядок в своем доме против кого угодно. Но отец легонько задел маму, и она пошатнулась.

— Мама-а-а! — закричал Юрик, и я вздрогнул.

Отец вернулся за последней иконой. Это была любимая бабушкина богородица.

Я бросился в спальню и помахал бабушке в окно. Она возилась в старом парнике под окном. Бабушка вытерла руки о заплатанный передник и засеменила в дом.