Сумико с Ивао разулись в передней перед дверью их квартиры. Я, как всегда, потер босые подошвы о штанины.

Ивао тихо откатил половинку двери и пропустил нас в темную комнату. Посредине жерлом вулкана краснела жаровня. Здесь никого не было. Но из соседней комнаты доносилось бормотание.

Ивао раздвинул следующую дверь. Под многорамным окном в клетке из лунного света сидели рядом на татами Ге и бабушка. Возле них стоял фарфоровый чайник с отбитым носиком. В нем бабушка держала свои целебные настои.

— На море-окияне, на острове Буяне, на песках сыпучих дуб стоит дремучий, в дубе том дупло, в дупле — темно, — раздавался мерный голос бабушки. — Изыди, болезнь, из Ге-страдальца на остров Буян, в дуб дремучий, в дупло вонючее…

Ге глядел на луну и повторял, запинаясь. Как ни больно мне было, но я прыснул в кулак. Тогда Сумико дернула меня назад.

Мы вышли и переждали, пока они не закончили. Наконец бабушка сказала:

— Семь ден по семь раз повторим — должно полегчать… Я одну девушку полоумную вылечила. Ходила она все и спрашивала каждого: «Леню моего не видели?» А Леню этого, ее жениха, под Ленинградом убило…

Дальше я не стерпел. Бабушка могла говорить о том, как лечила, бесконечно. Я шагнул к ним в комнату. Сумико пришлось идти за мной. Ивао сзади включил свет.

— Папа, помоги. — Сумико опустилась перед отцом на колени и стала объяснять, что у меня сломана рука.

Бабушка увидела мою вспухшую правую руку и всполошилась. Она сняла косынку и начала прилаживать к моей руке.

— Унучек мой родименький, — запричитала бабушка, — да где же ты сломал рученьку?

— Упал… там. — Я показал на сопку.

— Ох и бедовый же ты! Нет, чтобы чинно-спокойно посидеть…

Ге внимательно слушал дочь, потом отложил трубку и взял мою руку. Он ощупал кость, и глаза его умно сощурились. Все замерли. Ге отпустил мою руку и тихим голосом попросил принести бумагу и карандаш. Ивао принес карандаш и лист бумаги из соседней комнатки, выходящей окнами на грядки с табаком. Через раздвинутую дверь донесся запах ароматических палочек. И Будда пристально следил за нами со стены. Сумико кинула в комнату зонтик и задвинула дверь.

Ге нарисовал кость моей руки от локтя до кисти и трещинку выше сустава. Он отдал нам листок, а сам забормотал что-то под нос, потирая лоб мундштуком трубки.

Я испугался, что Ге вспомнил о том, что миру конец… Ивао и Сумико тоже глядели на отца с тревогой. Но старик через несколько минут попросил принести ему какие-то лекарства.

Сумико прошла к шкафчику в углу и принесла оттуда банку с коричневой мазью, медную лопаточку и кусок марли. Ге обмазал мою опухоль густым слоем прохладной мази и обернул марлей. Бабушкина косынка пошла на повязку. Ге подвесил мою руку к шее.

Мне сразу стало легче, будто из руки вынули огромную, до самой кости, занозу. Бабушка еще долго квохтала, что я не сношу головы, а потом вдруг спросила старика:

— Семена-то нужны будут вам на пустом острове?

Ге вынул трубку изо рта. Но ответить он не успел. К нам донеслась песня:

Отцу подпевал Рыбин. Они остановились перед домом и стали по очереди кричать:

— Где ты, Кимура?

— Выходь!

— Я буду бороться с тобой по всем правилам!

— Я судьей буду, гы-ы-ы!..

— Честно будем бороться!

Бабушка закрестилась и вздохнула:

— Господи пронеси…

— Конец миру, конец, конец, конец… — забормотал Ге.

Мы с бабушкой поднялись и пошли навстречу отцу. Он обнял Рыбина и качался на каблуках. Китель отца был расстегнут.

— А-а, это ты, слабочишка! — воскликнул отец и пошел навстречу. — Отца осрамил на весь город… Я тебе прощал проказы. А труса не прощу. Не маленький… — Он расстегнул ремень и с прихлестом вынул его из петель.

— Детей надо учить, учить, — верещал сзади Рыбин, размахивая руками, — чтоб в рот отцу глядели! — И он захохотал басом.

Я, как кошка с перебитой лапой, бросился назад и залетел по лестнице наверх.

— Вася, погоди!..

Но куда было бабушке гнаться за отцом, даже за пьяным.

Я перевел дыхание только возле корзинки Юрика.

— Мама, у Герки рука на перевязи, — сию же минуту объявил братец, поднимаясь.

Мама вышла из своей комнаты, вытирая руки о белый передник.

— Взрывал опять? — спросила она.

— Просто упал, — ответил я.

И тут в комнату влетел отец. Всклокоченный чуб свалился ему на глаза. Мама преградила ему дорогу. Ее губы напоминали чайку с опущенными крыльями. А глаза поблескивали, как вода на дне колодца.

— Я из тебя бубна выбью… — с придыхом говорил отец. — Не слушаться отца!..

— Ребенка не тронь! — сказала мама. — Мало ты моей попил крови? Свой дом бросил, а тут поселил с полоумным японцем внизу… Подожжет — детей вынести не успеем. Мне назад недолго собраться… Поедешь с мамой назад, сынок?

Я почему-то подумал про Сумико и не ответил маме.

— А-а, горлица, — заскрежетал отец, глядя на маму дикими глазами, — птенца защищаешь… Крылья распустила… Воспитала мне сынка… Уезжайте — один останусь! — Он схватил маленький японский столик за край и поднял его в воздух.

Со столика полетела фарфоровая ваза, стопка старых японских журналов и банка с золотой рыбкой. Отец трахнул столик об пол. Все развалилось. На мокром пятне блестели грани разбитой банки, высовывалась лакированная ножка, а куча журналов была усыпана осколками фарфора.

— Рыбка-а-а! Моя рыбка-а-а… — запищал Юрик.

Отец тупо глядел под ноги и покачивался на каблуках. Вода из банки обрызгала ему сапог. Он попытался согнуться, чтобы очистить сапог рукавом кителя, и чуть не упал боком на печку. В это время снизу раздался пронзительный клич Рыбина:

— Вася! Сюда! Кимура… Вот он! Держу-у-у!..

Отец кинулся вниз. Дом задрожал от его каблуков.

Я скатился вслед за отцом, забыв о больной руке. На дворе происходило вот что.

Кимура вырывался. Но руки у Рыбина были сильные. Кимура стоял лицом к дому и видел, как из дверей выбежал отец, за ним я. К Рыбину поспевала помощь. И тогда Кимура захватил руку Рыбина обеими своими, вытянул ее на плече и перевернул отцовского дружка через себя. Рыбин грохнулся на землю, словно куль с глиняными горшками.

— До свидания! — крикнул Кимура и побежал вверх по склону.

Через несколько секунд не слышно было даже шуршания кустов.

— Стой, гад!.. — ревел отец. — Честно бороться будем!

Но тут носок его сапога зацепился за Рыбина. Отец растянулся рядом.

Лицо Рыбина белело под луной, как фарфоровая чашка с ручками. Из носа вытекала черная струйка.

Подошла бабушка с ковшом воды. Она побрызгала изо рта на лицо Рыбина. Тот зашевелился и открыл глаза.

— Вася, он сожгет теперь меня, — сказал Рыбин и всхлипнул. — На материке мясо ел — крепче был. А тут рыба… Сожгет…

— Я с этим Кимурой завтра же поборюсь, — успокаивал дружка отец.

— Сами виноваты, — возразила бабушка.

Рыбин схватился обеими руками за голову и, сутулясь, пошел к себе.

Отец побрел за ним.

— Тоже лечить надо, — сказала бабушка, скорбно подперев подбородок ладонью. — А ведь до войны совсем не пил.

«Сумико, я хочу увидеть тебя и объяснить все… Мой отец не такой… Он фронтовик, а у фронтовиков нервы расшатанные. Я тебе расскажу, какой отец у меня на самом деле. И Юрик просит золотую рыбку. А где я ее возьму? Бычка он теперь не хочет. Подавай ему золотую рыбку, и все.

Я жду тебя, Сумико, в кустах бузины, напротив окна твоей комнаты. Гера».

Это первое, что я написал, когда зажила у меня рука. Словно не существовало Борьки, Скулопендры и Лесика, которые ждали от меня письма.

Я не встречал Сумико уже много дней. С того самого вечера, когда Кимура ловким приемом кинул Рыбина на землю и сам скрылся неизвестно куда.