Рубенс терпеливо стоял рядом с Дайной на тротуаре. Алекс, находившийся как обычно вместе с ними, ждал возле открытой задней дверцы лимузина, внутри которого несколькими мгновениями раньше уже забрался Марион.

– О чем ты думаешь? – обняв ее за плечи, осведомился Рубенс.

Взгляд Дайны был устремлен вдоль Шестой Авеню в направлении парка.

– Ты вряд ли поверишь, если я скажу тебе.

– Я верю всему, что ты говоришь мне. – Чуть поежившись, он натянул на руки перчатки из свиной кожи.

– Подобная глупость совсем не в твоем духе. Он пожал плечами.

– Однако это совершенная правда. Ты единственный человек из всех, кого я когда-либо знал, не совравший мне ни разу.

– Однако, может быть, я не всегда говорила тебе полную правду.

– Это совсем не одно и то же, – медленно возразил он. – Ну а теперь, – он притянул ее ближе к себе, словно нуждаясь в ее тепле, – скажи мне, что у тебя на уме.

– Я думала об этом городе.

– Городе? – Он выглядел озадаченным. – Я не понимаю.

– Прошло почти пять лет с тех пор, как я видела его в последний раз, Рубенс. Целая жизнь. Но теперь, очутившись здесь, я чувствую себя так, точно никогда не уезжала отсюда. Я наркоманка, и здесь я получаю свою дозу.

– Не понимаю, – повторил Рубенс.

– Странно, ты должен был бы понять. Ты ведь сам из Нью-Йорка. Ты должен знать, что значит этот город.

– Город – это город. Дайна. Он существует для того, чтобы им пользоваться. Я не испытываю к Нью-Йорку ни любви, ни ненависти. Я возвращаюсь сюда, когда у меня появляются здесь дела. Много лет назад я уехал отсюда в Лос-Анджелес, потому что там центр кинобизнеса. И я рад, что он именно там. Я люблю солнце и тепло. Я никогда бы не привык играть в теннис в зале и жить на двадцать пятом этаже какого-нибудь небоскреба или каждый день пользоваться поездами, добираясь в центр города с Лонг-Айленда. Впрочем, я возвращаюсь сюда достаточно часто.

– Но, очутившись здесь, Рубенс, что ты видишь вокруг себя? Просто стекло и бетон?

– Да, – ответил он все так же хмуро. – И все. Больше ничего. Я еду туда, куда мне приходится ехать и, находясь в том или ином месте, не скучаю ни по какому другому.

Дайна сказала что-то так тихо, что он не расслышал наверняка. Однако, ему показалось, что она произнесла всего одно слово: «Жаль».

Нагнув голову, Дайна влезла в автомобиль. Рубенс почти сразу же последовал ее примеру.

Алекс, усевшись за руль, включил зажигание.

– Я не хочу, – сказала Дайна, – ехать на вечеринку прямо сейчас. Еще слишком рано.

– Берил договорилась о репортаже с телевизионщиками, – подчеркнуто заметил Рубенс.

– Я знаю. Очень хорошо. Она успела раза четыре напомнить мне об этом перед тем, как уехала туда.

– Только потому что ей пришлось ради этого изрядно потрудиться...

– Они подождут. – Дайна метнула на него резкий взгляд. – Разве нет?

Рубенс искоса посмотрел на Мариона.

– Я не думаю, что они уедут.

– Конечно. Берил все уладит. Она за это получает деньги.

– Куда ты хочешь поехать? – тихо осведомился Рубенс.

– Не знаю. В парк, ладно? Тебе ведь тоже он нравится. Алекс свернул налево на Шестую Авеню, в мгновение ока пролетел Сентрал Парк Сауз и помчал машину навстречу холодному черному вечеру. Блеск городских огней стал меркнуть вдали.

Нарушая молчание, царившее в машине. Дайна сказала:

– Ты думаешь, что все идет как надо, верно? Что счастливый билет у меня в кармане? – Она сидела, откинув голову на спинку обтянутого бархатом сидения. Огни фар проносившихся навстречу автомобилей внезапно вспыхивали, окрашивая в серебро ее профиль, и столь же неожиданно пропадали. В эти короткие мгновения от вспышек света ее глаза становились похожие на два сверкающих аметиста; они казались глубокими, неподвижными и озаренными неземным сиянием.

– Притормози, – прошептала она, глядя в окно, – Езжай помедленнее, Алекс.

Телохранитель притормозил на повороте, и их глазам предстала «Таверн-он-зе-Грин». На деревьях, окружавших бар, висели крошечные фонарики, похожие на золотые нити.

– Когда я была маленькой, – сказала Дайна, – и мне становилось грустно, я ходила в Планетарий наблюдать за появлением звезд. День сменяла ночь, но прежде повсюду вокруг обсерватории в сумерках выступали резко очерченные силуэты городских зданий. Потом наступала ночь. И тогда не было видно ничего, кроме звезд. – Говоря это, она на самом деле думала о другом. О том, о чем не могла им рассказать, потому что просто не выдержала бы.

– Я не думаю ничего такого, – возразил Рубенс, точно этого лирического отступления, посвященного детским воспоминаниям Дайны, и вовсе не было.

– Как любой из старых, забытых фильмов, все это сгорит в огне. Каждый кусочек загорится по краям, и огонь будет постепенно приближаться к центру, пока не останется ничего, кроме горсточки пепла, которую унесет прочь самый легкий порыв ветра. – Повернувшись к Рубенсу, она призрачно улыбнулась ему. – Вот что случится со всеми нами, не так ли, Рубенс? – Она опять улыбнулась, на сей раз куда более светло. – И знаешь, что я скажу тебе? Все это чушь и ерунда, выдуманная каким-то голливудским сценаристом, наполовину свихнувшимся, выдавая по дюжине сценариев в год. – Она сморщила губы. – Имеет значение и смысл только то, что есть сейчас. – Однако собственное сердце говорило ей иное.

– Вот почему мы, не задумываясь, хватаемся за новую работу, едва завершив предыдущую, – вставил Марион. Дайна обняла его и поцеловала в щеку.

– Видишь какой он, Рубенс? Внутри, под всеми этими колючками он очень милый. И мудрый тоже.

– О да. Просто чертовски гениальный. – Марион вздохнул. – Но ты не поняла сути, сказанного мной. Похоже, мы все как-то забываем про человеческий фактор... тот самый элемент, который должен заставлять крутиться все колеса. Складывается впечатление, что мы просто не в состоянии научиться правильно обращаться с издержками славы. Мы отдаляемся от большинства людей и это лишь вселяет в нас еще большее чувство превосходства над ними. Оно вскармливает себя само, понимаешь? В глубине души мы все – злопамятные дети, постоянно бунтующие, отстаивающие свою независимость, которой никогда не обладали в детстве. – Он изучающе смотрел на своих спутников. На его лице появилось странное, особенное выражение. – Психологический вздор, вы не находите? – Однако, было ясно, что сам он не находил. – Вот почему в конечном счете мы все такие ублюдки, как моя бывшая жена вновь и вновь искусно разъясняла мне. Однако это означало, что она сама ничем не лучше, так что, в конце концов, она бросила это занятие. – Он рассмеялся. – В своем роде это очень забавно. Я превращаюсь в такую отвратительную ленивую свинью дома. Иное дело – работа, там это не так.

– Театр невероятно кружит голову – ничто не может сравниться с живым представлением, – однако со временем, работа в нем начинает очень напоминать самообслуживание. Театр представляет собой такую чудовищную структуру, в которой по самой ее природе все так переплетено, слито воедино, изолировано от остального мира. Он становится чересчур удобной, я бы сказал, нишей, и я стал замечать в себе лень, вызывавшую у меня самого презрение. Я постепенно осознавал, что работаю не на всю катушку, хотя долгое время врал самому себе, полагая, что все идет как надо.

– Для меня мир кино всегда являлся неким гигантским существом, наводящим ужас одними своими размерами. – Он покряхтел. – Переезд из Нью-Йорка в Голливуд был для меня еще одной головной болью. Я рос в полумраке, царящем в театрах, учась на легендарных произведениях искусства. Работа в Голливуде походила на покорение Олимпа.

– И теперь, я полагаю, – подал голос Рубенс, – ты собираешься сказать нам, что жаждешь вернуться в ту буколическую пору своей жизни, когда ты был главным режиссером в театре, зарабатывая сотню фунтов в месяц. Хорошая, честная работа. – Он и не пытался скрыть своего сарказма. – Гм. Назад к земле, старина, да? Вновь омыть свои руки огнями рампы.