Передо мной был Московский Кремль, известный по тысячам изображений. Очевидно, Жаклин и Сими не пожалели денег и прислали очень хороший цветной офорт. Обе они пишут, захлебываясь, о своих впечатлениях. И публика в Советском Союзе вдумчивая и все понимает, и задарили Жаклин на концертах: такие же «фаны», как у нас, вскакивают на сцену, кричат, вешают на шею Жаклин медальоны, амулеты, какие-то кулоны на счастье в знак благодарности. Особым успехом пользуется песня молодого автора из Мулен Вьё «В двадцать лет мы легко забываем печали». Жаклин выступает по радио, по телевидению, в студии записывают ее на пластинку — словом, полный успех.

Жаклин довольна еще и тем, что Сими стала много спокойнее, уже не твердит, что Ги виноват только тем, что хотел создать ей «королевскую жизнь», регулярно пишет в тюрьму, но явно не тоскует, не плачет ночами и всерьез занимается своими обязанностями компаньонки, антрепренера и парикмахера Жаклин. После Советского Союза их пригласили на гастроли в Японию. Вот повезло Сими — повидает мир, а не было бы всей этой истории с Круабонами и преступления Ги, оставаться бы ей весь свой век маленькой парикмахершей у Мишлин… И все-таки, все-таки не знаю, что бы предпочла она сама…

Своими описаниями советских городов Жаклин разбудила во мне «путевую лихорадку», как говорят. Я уже подумываю о том, чтобы стронуться с места. Был я в Америках, Северной и Южной, был в Сомали, Тунисе, Марокко, путешествовал по всей Европе, а на родине моей Лианы побывать не удосужился. А надо бы… Но я дал слово Жюльенам приехать к ним, в Мулен Вьё, на рождественские каникулы, тем более что мне самому любопытно посмотреть, как там, в республике, прижилась и существует наша рыженькая подопечная. Надя Вольпа тоже не дает мне покоя: «Узнай да узнай, как она, как ее успехи, что думают о ней старые Жюльены. Ты понимаешь, конечно, что и мы с тобой несем за нее ответственность».

Я специально писал старикам. Узнал, что учится Клоди отлично, возится, как всегда, с малышами, ребята с ней сдружились — словом, все как будто идет хорошо, но хотелось бы посмотреть самому. Тем более, что Анри уже давно меня подбивает на эту поездку. Впрочем, в последнее время он не так часто говорит о каникулах и даже, я заметил, избегает разговоров о Мулен Вьё. Зато задает вопросы, которые иногда ставят меня в тупик. Например, можно ли влюбиться в урода или в инвалида и знаю ли я роман, где действовали бы изуродованные войной или случайностью люди и которых, несмотря на уродство, преданно любили бы девушки. Я припоминал, припоминал — ничего не вспомнил, и он ушел, очень недовольный. А вчера снова забежал хмурый и неразговорчивый.

— Я к вам, дядя Андре, на минутку. За книгами.

— За какими книгами?

Он забормотал что-то о классном задании, о греческих мифах, о рыцарских романах — словом, что-то невразумительное. Потом, густо краснея, спросил:

— Не дадите ли вы мне что-нибудь о… любви.

Вот те на?! Я дал ему «Манон Леско».

— Одна из самых знаменитых книг о верности и любви. Ее непременно нужно прочитать каждому.

Он повертел «Манон» в руках, полистал несколько страниц, потом со вздохом протянул ее обратно:

— Это уж чересчур классика. И далеко от нас, от наших времен. Теперь все по-другому… Мне бы что-нибудь посовременнее.

— Тогда могу дать «Климаты» Моруа.

Но и эту книгу он не захотел взять. Я рассердился:

— Ты, верно, сам не знаешь, чего хочешь! Нельзя быть таким привередой! — но встретил такой несчастный и сумрачный взгляд, что тут же перестал ворчать. Что происходит с мальчиком?.. — Ты получаешь что-нибудь из Мулен Вьё? — отважился я спросить.

Он хмуро кивнул.

— Получил записочку от Клоди, вашей «крестницы». Так, ерунда какая-то… Про всякие там встречи, разговоры. Ей, видно, так хорошо, что о Париже она и думать забыла! Веселится вовсю!

Он хмыкнул презрительно. Но что-то более серьезное почудилось мне в его словах.

— Ну, что будем делать, ребята?

Брижит оглядела старейшин. Лица мальчиков и девочек в это утро были замкнуты, и вообще стояла необычная тишина. Заседание совета происходило сейчас же после первого завтрака в столовой, где дежурные уже успели убрать тарелки и вытереть мокрыми губками клеенки на столах. В окно была видна деревенская улица, по которой на красном высоком тракторе катил хлебнувший с утра Финэ.

Снег толстыми подушками лежал на крышах и каменных изгородях. Изредка проглядывало солнце, и тогда легкомысленные солнечные зайчики начинали бегать по столовой, не зная, что тут происходит. Напротив в доме была открыта форточка, которая от ветра то распахивалась, то прикрывалась.

Дидье, растрепанный, несчастно-сутулый, прятал заплаканные глаза и старался смотреть только на этих зайчиков. На ребят он смотреть избегал — они казались ему беспощадными. Ведь и он и все остальные слышали, что сказала Мать:

— Я поручаю это вам. Как совет решит, так и будет.

Хуже некуда! Дидье был уверен: от ребят не жди пощады. Такого ЧП не было, кажется, с самого основания республики.

— Пускай расскажет, как все было. С самого начала, — сказал Пьер. — Мы должны его выслушать. (Пьер тоже был здесь — специально приехал, вызванный Жюльенами как непременный член совета.)

— Понял, Дидье? Совет хочет знать всю правду, — повторила Брижит, как будто переводя иностранцу.

В глазах Дидье мелькнуло злое выражение.

— Что я, один, что ли, здесь такой? — заговорил он вызывающе. — Есть и похуже меня. Есть такие, по которым тюрьма плачет. Вот, полюбуйтесь на нее, на вашу любимицу парижанку! Сидит здесь и судит, видите ли, меня… Меня, который ничего не украл, ничего не сделал такого, детей не похищал, в газетах обо мне тоже не писали. Ее небось вы не заставляли выкладывать перед всеми, как она эту девчонку в Париже украла… А ко мне привязались… — Дидье начал всхлипывать.

Брижит возмутилась:

— Вот ты какой, оказывается! Вместо того чтобы повиниться, других припутываешь! Хорош мальчик! Да ты знаешь, Клоди отвечала перед настоящим судом и не нам ее снова судить. К тому же это не она была виновата. А с тобой другой разговор…

— Я знаю, вы рады меня сожрать! — выкрикнул сквозь слезы Дидье. — А я… а мне…

Клоди встала со своего стула, побледнев.

— Я могу рассказать ребятам, что было со мной в Париже, — сказала она с видимым усилием. — Если Дидье считает…

Вскочил Пьер. От волнения его шрамы покраснели и стали еще страшнее.

— Ничего он не считает! — выкрикнул он. — Дидье просто тянет резину вместо того, чтобы честно все рассказать. А про Клоди мы и так всё знаем. Читали газеты, давно всё переварили. И ты, Дидье, не виляй, выкладывай, а то мы все равно до всего сами докопаемся… Слышишь?

Дидье упрямо молчал. Остальные молча переглядывались.

— Пьер, расскажи ты, как было дело. Ты же все знаешь, — предложила Брижит.

— Да, да, Пьер, рассказывай, — подхватили ребята.

— Видно, придется, если Дидье не желает, — кивнул Пьер. — Давайте с самого начала.

Он повел подбородком, шеей, словно ему стало душно. Всем было понятно, что рассказывать ему сильно не хочется, как и вообще не хочется заниматься этим судилищем.

— Значит, вот. Вы все знаете, как мама и Патош устроили Дидье работать по четвергам в пекарню Лувене в Ла Мюре, чтоб Дидье мог заработать на обучение своей сестренке. Там же, в пекарне, работал еще один парень, немного старше Дидье, и, конечно, Дидье смотрел ему в рот и слушал во все уши то, что пел этот парень. А пел он такую песню: ему, мол, надоело гнуть спину за гроши в этой проклятой жаркой пекарне. Есть, мол, на свете лихие ребята — живут вольно, развлекаются как хотят, нигде не работают, а денег у них завались. Конечно, наш Дидье прямо одурел. А тот парень все подбавляет жару. Однажды говорит: «Я знаю тут неподалеку в новом доме одну квартирку на первом этаже. С улицы все видать. Живут одинокие старики, дома их почти никогда не бывает, а, слышно, денег куры не клюют. Вот бы наведаться в эту квартирку».