— Вы честолюбивы.

— Разумеется, во мне кипят благородные стремления; я хочу, подобно многим другим, проложить себе дорогу, спасая короля и отечество. Я. П. В. Г. П. ведь это значит, очевидно: „Я презираю ваше глупое правительство“. А перекрещённые сабли — это символ, это условный знак.

Дверь быстро распахнулась; вошёл офицер с длинными усами, с хлыстом в руке, шляпа набекрень, вид разъярённый.

— Кастор здесь? — закричал он, — Черти вас дери! Подавайте его сюда.

Услышав этот голос, болонка вырвалась из рук доктора и кинулась на своего хозяина, как будто хотела его съесть.

— Тише ты, глупый, тише, голубчик, — сказал офицер растроганным голосом, — Постой, Кастор, мне надо тут свести свои счёты. Кто себе позволил арестовать офицерскую собаку?

— Милостивый государь, закон существует для всех граждан, — сказал честный Ла-Дусер.

— Молчать, грубиян! — сказал капитан.

— Вы должны знать, что солдаты не граждане. Я сию минуту пойду к моему двоюродному брату, главнокомандующему, и выгоню вас в отставку.

— Но сначала я представлю в суд этот подозрительный ошейник, — ответил тюремщик, побагровев от досады.

— Осёл! Дайте сюда ошейник! — крикнул офицер.

— Милостивый государь, — сказал доктор, чувствуя необходимость произвести диверсию, — будьте так добры, объясните нам, что значат эти пять букв: Я. П, В. Г. П. и эти скрещённые сабли?

— С удовольствием, милостивый государь; это начальные буквы моего имени и эмблема моего звания; Явор-Пустоцвет, Виконт Гордой Посредственности, капитан кирасирского полка, к вашим услугам.

— Господин виконт, — сказал Ла-Дусер, понурив голову, — почтительнейше прошу вас извинить меня и принять уверение, что, по моему докладу администрация строго накажет того, кто позволил себе арестовать собаку капитана.

После ухода офицера тюремщик вздохнул.

— Вы видите, господин доктор, легко ли мне на моём месте. Во сто раз приятнее было бы мне быть министром. Посадят в тюрьму человек пятьдесят граждан, неизвестно за что, все молчат, никто не заявляет претензии; а тут из-за несчастной собаки, арестованной на законном основании мне приходится выслушивать дерзости и угрозы, О, управлять людьми гораздо легче, чем собаками.

В ту минуту, когда Ла-Дусер заканчивал свою жалобу, его грубо ударили по плечу. Раздражённый такою фамильярностью, он обернулся и тотчас стал улыбаться самою любезною улыбкою. Перед ним стоял огромный лакей в королевской ливрее, красной с золотом.

— Милейший, — сказал лакей покровительственным тоном, — нет ли у вас тут серой левретки в бархатном пальто?

— Милостивый государь, — сказал тюремщик, кланяясь, — она только что сюда явилась.

— То есть как это только что? — спросил надменный лакей.

— Всего минут десять тому назад, милостивый государь.

— Минут десять! — повторил человек красный с золотом. — По какому же это случаю левретка пять минут тому назад не доставлена в министерство?

— В министерство! — закричал Ла-Дусер, сгибаясь в три погибели. — Но, милостивый государь, я ещё не успел осмотреть последний привоз.

— Надо было успеть, — сказал лакей, подзывая к себе левретку. — Вы, кажется, смешиваете это благородное животное со всею вашею сволочью; вы читать, что ли, не умеете? Не видите, что тут написано на ошейнике!

— Извините, — сказал тюремщик в крайнем смущении, — тут написано: Я — Мирза, Жонкиль мне принадлежит. А что же это такое Жонкиль, милостивый государь?

— А! вы не знаете мадемуазель Жонкиль, первую горничную виконтессы Тамарисы, дочери его сиятельства, графа Туш-а-Ту! А! вы арестуете левретку горничной дочери первого министра и не приводите её немедленно в министерство! Хорошо, голубчик, вам дадут свободное время, чтоб вы могли поучиться истории и географии!

— Но, милостивый государь, арестование совершилось законным порядком. Я только исполнил закон.

— Закон? — сказал лакей презрительным тоном. — Вы думаете, закон писан для собак правительства? Сегодня вечером вас выучат уважать администрацию. Это вам будет нелишнее.

Взяв левретку на руки, красный лакей удалился величественною поступью.

— Дерзкий негодяй! — сказал доктор. — Я бы с удовольствием вскрыл ему череп. Хотелось бы мне посмотреть, как у него там в голове ветер ходит.

— Ах, милостивый государь, он говорил чистую правду, — застонал Ла-Дусер. — Ваше посещение меня погубило. Не будь вас, я вышел бы в люди. Я бы узнал это благородное животное, отнёс бы его к мадемуазель де-Жонкиль; мадемуазель де-Жонкиль держит в руках свою очаровательную барышню, барышня держит в руках отца, а отец держит в руках всё… На меня посыпались бы милости. А теперь меня погубили моё невежество и моя глупость.

— Нет, — сказал доктор, — я немножко знаком с этою Жонкиль; я её лечил; я улажу ваше дело. С вашими солидными качествами, любезный мой Ла-Дусер, человек рано или поздно непременно составит себе карьеру в администрации. Через несколько лет вы будете оказывать мне покровительство. Покуда пришлите мне сегодня вечером этого милого пуделя в мою лабораторию при судебной палате. Он мне нравится; у него такое невинное и кроткое выражение; я не хочу, чтобы его повесили, как бродягу. У нас разбирается прелюбопытный случай, и я приглашён в качестве эксперта; дело идёт об одной женщине: одни говорят, что её задушили, другие — что отравили. Завтра мы узнаем всю подноготную; я сначала отравлю это доброе животное, а потом задушу его. Опыт будет в высшей степени интересный.

— И вы не забудете замолвить за меня словечко у мадемуазель де-Жонкиль, — сказал тюремщик, вздыхая. — У меня, право, господин доктор, совсем голова кругом идёт. Если закон не прилагается ни к науке, ни к армии, ни к горничным, ни к лакеям, ни к собакам правительства, то к кому же он прилагается?

— А к тому, кто по простоте своей попадается, — сказал доктор, смеясь над озадаченным тюремщиком.

Пробыть два дня королём, чувствовать себя молодым, красивым, любимым и вдруг, по капризу судьбы, сделаться собакою и видеть впереди отравление и удушение на алтаре судебной медицины — это удар слишком тяжёлый для шестнадцатилетнего сердца. Гиацинт прилёг в углу двора и протяжным стоном выразил своё горе и свою бессильную ярость. При этом звуке грязный овчар, лежавший на земле, открыл глаза, поднял голову и косо посмотрел на Гиацинта.

— Право, — зарычал он, — подумаешь, что тут только вашу милость и повесят. Не мешайте спать.

— Не сердись, товарищ, — сказал старый бульдог, — видишь, это ребёнок плачет… Иди сюда, крошка, я хочу поговорить с тобою.

Гиацинт посмотрел на говорившего. То был огромный бульдог. Глаза, налитые кровью, обрубленные уши, широкая чёрная морда, толстый приплюснутый нос, губы, покрытые пеною, — по всем признакам неважный барин; но в его грубом голосе было столысо доброты, что принц-пудель доверчиво подошёл к своему новому другу и прилёг возле него.

— Юноша, — сказал старый бульдог, — ты такой чистенький и подстриженный. У тебя, должно быть, есть хозяйка, какая-нибудь старая маркиза, какая-нибудь разбогатевшая мещанка. Отчего это за тобою никто не присылает?

— Нет у меня хозяина, — гордо ответил Гиацинт. — Я никогда никому не отдамся в кабалу. За то меня и убьют эти низкие палачи.

— Браво, дитя моё, — ответил бульдог. — Люблю, когда молодые собаки презирают ошейник. Счастье твоё, что ты встретился с Арлекином: старый Арлекин никогда не покидает своих друзей. Не совсем ещё нас с тобою скрутили. Видишь, вон колода; ты пролезь за неё, там начата яма; ты работай поосторожней и надейся на меня.

Гиацинт подполз под колоду и увидел перед собою деревянную изгородь, под которой уже вырыта была яма. Лапами и рылом он стал выкидывать землю с таким усердием, что скоро довёл свой подкоп до самого основания забора и увидел свет, проходивший снаружи. Но силы его истощались, и его окровавленные лапы отказывались служить ему.