Казалось прошла вечность, прежде чем он услышал шаги. Медленные, спотыкающиеся. Минуту спустя в дверях показалось лицо. Это было ужасное лицо, заросшее бородой, с остановившимися безумными глазами — но это было лицо белого человека. Пелетье ожидал эскимоса, и он с внезапным приливом силы вскочил на ноги, когда вошел незнакомец.

— Есть! Дайте мне что-нибудь поесть! Ради всего святого!

Незнакомец упал на пороге сеней и смотрел на него с ненасытной звериной жадностью. По первому побуждению Пелетье дал ему виски, и тот стал пить большими глотками. Потом он поднялся на ноги, а Пелетье упал на стул у стола.

— Я болен, — сказал он. — Сержант Мак-Вей ушел в Черчилл, а мне, кажется, приходит конец. Позаботьтесь сами о себе. Вот еда… овсяная лепешка…

Виски оживили вновь пришедшего. Он смотрел на Пелетье, оскалив свои желтые обломанные зубы, сверкавшие среди всклокоченной бороды и усов. Его взгляд прояснил мозги Пелетье. По какому-то побуждению, непонятному для него самого, рука его схватилась за то место, где у него обычно висела кобура. Тут он вспомнил, что казенный револьвер у него под подушкой.

— Лихорадка, — сказал незнакомец.

Приглядевшись к нему, Пелетье решил, что это матрос.

Он снял толстую куртку и швырнул ее на стол. Потом, следуя указаниям Пелетье, он разыскал пищу и через десять минут жадно ел. Только после того, как он сел за стол напротив, Пелетье заговорил с ним:

— Кто вы такой и каким образом, черт побери, попали сюда?

— Блэк — Джим Блэк мое имя, а иду я из голодного эскимосского становища — так я его называю — в тридцати милях на север вдоль берега. Пять месяцев назад меня высадили в ста милях оттуда, с китоловного судна Джона Сиднея, чтобы охранять кашалота, а кашалота унесло льдом. Тогда мы подались на юг — мы умирали от голода — я и женщина…

— Женщина! — крикнул Пелетье.

— Эскимосская скво, — сказал Блэк, вычищая трубку. — Капитан купил ее для компании мне — заплатил четыре мешка муки и нож ее мужу на мысе Вагнера. Дайте табачку!

Пелетье встал и пошел достать табаку. Он с удивлением заметил, что крепче держится на ногах, и в голове у него прояснилось после слов Блэка. Они с Мак-Веем всегда вели упорную борьбу с бессовестной торговлей эскимосскими женщинами и девушками, какую завели белые, а теперь Блэк сам признавался в этом преступлении. Необходимость действовать, действовать немедленно победила его болезнь. Он вернулся с табаком и снова сел.

— Где же женщина? — спросил он.

— Там, в юрте, — сказал Блэк, набивая трубку. — Мы убили моржа и выстроили снежную юрту. Провизия вся вышла. Теперь она уже, верно, померла, — прибавил он с грубым смехом, взглянув на Пелетье. — А здорово опять попасть в жилище белого человека!

— А может, она не умерла? — настаивал Пелетье.

— Ну так скоро помрет, — произнес Блэк. — Она совсем ослабла, не могла идти, когда я ушел. Впрочем, эскимосы живучие твари, они нелегко умирают, особенно женщины.

— Вы, конечно, вернетесь за ней?

Тот посмотрел минуту на раскрасневшееся лицо Пелетье и засмеялся, точно тот сказал какую-то забавную шутку.

— Ну нет, миляга. Я не стану проделывать эти тридцать миль — да еще тридцать обратно — за всех эскимосских женщин мыса Вагнера.

Глаза Пелетье наполнились кровью, когда он вновь облокотился на стол.

— Слушайте, — сказал он, — вы пойдете назад и сейчас же! Поняли? Вы пойдете назад!

Вдруг он остановился. Он взглянул на куртку Блэка и внезапным движением, изумившим последнего, схватил ее и снял с нее что-то. Приглушенный крик вырвался из его груди. Он держал в пальцах один волос. Он был длиною с фут и принадлежал не эскимосской женщине. Он отливал золотом в тусклом свете, проникавшем в окно, Пелетье поднял страшный взгляд на сидящего против него человека,

— Вы лжете! — сказал он. — Она не эскимоска!

Блэк приподнялся, опираясь громадными руками на край стола, выставив вперед свое грубое лицо, так что Пелетье принужден был откинуться назад. И это было вовремя. С проклятием Блэк отшвырнул стол в сторону и кинулся на больного.

— Я убью тебя! — крикнул он. — Убью и суну туда же, куда ее. А когда придет твой товарищ, я и его…

Его рука протянулась к горлу Пелетье, но раньше, чем он успел стиснуть его, тот крикнул:

— Казан! Казан!

С злобным ворчанием старый одноглазый пес бросился на Блэка, и все трое покатились на скамью Пелетье.

На минуту нападение Казана заставило Блэка отнять одну из своих могучих рук от горла Пелетье. В то время, как он старался сбросить с себя собаку, Пелетье успел засунуть руку под подушку и вытащил тяжелый казенный револьвер. Когда Блэк занес над собакой длинный нож, выхваченный из-за пояса, Пелетье спустил курок. Блэк выронил нож, Без единого звука он рухнул на пол. Пелетье вскочил. Казан все еще не разжимал зубов, вонзившихся в ногу матроса.

— Будет, дружище, — позвал он собаку. — С ним покончено.

Он сел и посмотрел на Блэка. Он знал, что человек этот мертв. Казан с поднявшейся дыбом шерстью обнюхивал голову матроса. В эту минуту в окно ворвался яркий луч света. Это было солнце — второй раз за четыре месяца. Крик радости вырвался из груди Пелетье. Но вдруг он остановился. На полу, рядом с Блэком, что-то блеснуло золотом. Пелетье бросился на колени.

Это был золотой волос с куртки убитого, приставший к карточке его возлюбленной, которая упала, когда стол перевернулся. С этой карточкой в одной руке и с волосом в другой Пелетье медленно поднялся на ноги и посмотрел в окно. Солнце опять скрылось. Но его появление вдохнуло в него новую жизнь. Он радостно обернулся к Казану.

— Все это имеет какое-то значение, дружище, — сказал он тихим убедительным голосом. — Солнце, карточка и это. Это она послала. Слышишь! Она послала! Я слышу ее голос, она велит мне идти: «Томми, — говорит он, — ты не мужчина, если ты не пойдешь, хотя бы тебе пришлось умереть в пути. Ты можешь снести ей что-нибудь поесть, — говорит она, — ведь все равно, где умереть — здесь или в юрте. Можешь написать словечко Билли и можешь оставить ей чем прокормиться до его возвращения, а потом он перевезет ее сюда, а тебя все равно похоронят рядом с остальными». Вот, что она говорит, Казан, ну, и, значит, мы пойдем!

Он оглянулся немного растерянно.

— Прямо по берегу, — пробормотал он. — Ну что же, мы пройдем.

Он начал собирать в мешок провизию. За дверями у него были маленькие саночки. Закутавшись в меховую одежду, он положил мешок на сани, туда же погрузил вязанку дров, фонарь, одеяло и масло. Сделав это, он написал несколько слов Мак-Вею и прибил записку к двери. Потом он впряг старого Казана в санки и пустился в путь, оставив убитого там, где он упал.

— Этого-то она и хотела от нас, — сказал он Казану. — Конечно, она хотела этого, доброе верное сердце!

Пелетье держался у самого скованного льдом берега. Он подвигался медленно, щадя Казана, напрягавшего все мускулы своего старого тела, чтобы тащить сани. На время возбуждение придало силы Пелетье, но они постепенно стали падать. Все-таки прежняя слабость не возвращалась к нему. Он чувствовал, что неуверенность коренится, главным образом, у него в глазах.

Недели лихорадки ослабили его зрение, и весь мир кругом казался ему изменившимся и странным.

Он видел отчетливо только на расстоянии нескольких сот шагов, за пределами этого небольшого круга все казалось ему серым и темным. Странным образом его поражало, что, несмотря на трагизм его теперешнего положения, в нем было и что-то комическое. Он не мог не смеяться, вспоминая, что Казан одноглазый, а сам он полуслепой. Он посмеивался про себя и разговаривал с собакой.

— Мы точно в кошки-мышки играем, дружище, — говорил он, — как играли ребятами. Она завязывала мне глаза платком, и я гонялся за ней по всему старому саду, а когда я ловил ее, то по условиям игры мог поцеловать. Раз я здорово налетел на яблоню…