— Я думаю, что будущую зиму я проведу в Фон-дю-Лаке, — сказал он инспектору. — Если придет что-нибудь на мое имя, вы можете при случае переслать мне. А если там меня не будет, значит, я вернусь в Черчилл.

Он назвал Фон-дю-Лак потому, что могила Дина находилась между Черчиллом и постом прежней Компании Гудзонова залива в местности Атабаска. Снежные равнины — вот что влекло его теперь — только к ним он стремился. Он исполнит свое обещание: посетит могилу Скотти Дина. Он старался думать, что это было исполнение обещания. Но где-то в глубине его существа происходил иной процесс, которого он сам хорошо не понимал.

Он постоянно ощущал рядом с собой чье-то присутствие, — и в пути, и ночью у костра. И когда он старался разобраться в этом, он чувствовал, что это присутствие Скотти Дина. Он верил в прочную дружбу, но он никогда не верил в любовь мужчины к мужчине. Он не представлял себе, что это может существовать, кроме, может быть, любви отца к сыну. Во всех воздушных замках, которые он строил, альфой и омегой была любовь к женщине. Первый раз он сознавал, что значит любить мужчину, воспоминание о мужчине.

Что-то мешало ему сообщить тайную цель своего путешествия в Черчилл даже Пелетье. Вечером накануне выхода он спрятал на опушке леса большой топор. На другой же день он нашел для него применение. Он выбрал прямую березу восемнадцати дюймов в диаметре и разбил свою палатку в пятидесяти шагах от нее. Прежде чем улечься спать на одеяла, он срубил топором это дерево. На следующий день он очистил его от коры, и к вечеру у него была доска в два дюйма толщиной, в фут шириной и три фута длиной. Отправившись на следующее утро дальше на северо-запад, он оставил топор в лесу.

Вечером четвертого дня он работал своим складным ножом и дорожным топориком, обтесывая и сглаживая доску. Пятый и шестой вечер он провел так же, а в конце шестого вечера он стал накалять на огне конец железного прута и выжег первые три буквы эпитафии Дину. Он колебался некоторое время, какое поставить имя: Скотти или Давид. Потом решил — Давид. Он шел не спеша. Для него весна была прекраснейшим временем года. Снежные потоки журчали в камнях и сверкали в ложбинках. Почки на тополях набухали и чуть не лопались, и лозы дикого винограда, полные соков новой жизни, были красны как кровь.

На семнадцатый день после выхода из Черчилла он достиг края равнины. Уже два дня, как он уклонился к западу. На третий утром перед ним открылась серая равнина с бродящими по ней оленями — та самая равнина, по которой он с Пелетье и ребенком убегал от эскимосов. Он дошел до хижины и вошел в нее. Никто, очевидно, не входил в нее с тех пор, как они оставили ее. На скамейке, где умер Дин, он нашел маленькую рукавичку Изабеллы. Он тогда не знал, где она ее потеряла, и сделал ей новую из рысьей шкуры по дороге к хижине Круассэ.

Мягкая постелька, которую он приготовил для девочки в уголке, осталась в том виде как тогда, когда она спала на ней. Даже на одеяле, скатанном в форме подушки, сохранился отпечаток ее головы. На стене висела пара старых штанов Дина. Билли смотрел на все эти вещи, стоя молча посреди хижины и спустив на пол мешок. Что-то в этой хижине волновало и смущало его, он старался превозмочь это, посвистывая. Но губы плохо слушались его! Наконец он повернулся и пошел на могилу.

Здесь побывали лисицы и немного подкопали крест. Кроме этого, никаких перемен не было. В течение дня Мак-Вей срубил более толстое дерево и вогнал конец на три фута в полузамерзшую землю в изголовье могилы Дина. Потом принесенными гвоздями он прибил доску. Он думал, что никто, никогда не поймет смысла слов на доске — никто, кроме его самого… и Скотти Дина. Концом раскаленной проволоки он выжег такую надпись:

ДАВИД ДИН

умер 27 — го февр. 1908 г.,

любимый Изабеллой и тем,

кто хотел бы занять

его место, а его

отдать

ЕЙ

М. В. 15 апреля 1908

Он работал, не отрываясь, до обеда. С ближайшей скалы, в сотне ярдов оттуда, он притащил большие обломки камня и сделал вокруг дерева фундамент в четыре фута вышиной так, чтобы ни дикие звери, ни буря не могли свалить его. Потом он стал бродить по теплым, пригретым солнцем лесным полянам, где начинали пробиваться зеленые побеги.

Он нашел ярко-красные подснежники и выкапывал их корешок за корешком. Наконец между двумя глыбами камня он увидел стрельчатые листья голубого цветка. Подснежники он посадил вокруг фундамента, а голубой цветок — в изголовье могилы.

Было уже далеко за полдень, когда он вернулся в хижину, и ее заброшенность подействовала на него еще более угнетающе. Все было не так, как он ожидал. Он яснее ощущал присутствие и близость Дина у ночных костров в лесу. Он поставил на печку котелок, но треск огня казался каким-то странным и неестественным в пустой комнате.

Самый воздух, которым он дышал, был какой-то тяжелый, пропитанный смертью и разбитыми надеждами. Ему было трудно проглотить то, что он приготовил, хотя он ничего не ел с утра. Он посмотрел на часы. Было четыре часа. Северное солнце скрылось за дальним лесом и настали прозрачные ранние сумерки. Выйдя из хижины, несколько минут Билли простоял неподвижно. За его спиной сова затянула свою заунывную песню. Над его головой в кустах чирикал воробей. Был час между концом дня и наступлением ночи, когда природа затихает, и все погружается в молчание.

Билли сжал руки и стал прислушиваться. Что-то среди этот безмолвия звало его, звало прочь от этой хижины, от этой могилы туда, в серую пустынную равнину. Он вернулся в хижину и уложил вещи. Маленькую рукавичку он положил с остальными сокровищами, вышел и запер за собою дверь. Он прошел мимо могилы и последний раз посмотрел на холмик, под которым лежал Дин.

— Прощай, старина, — прошептал он. — Прощай…

Сова закричала громче, когда он повернулся к западу. Он вздрогнул и ускорил шаги по пустынной равнине, которая простиралась на сотни миль между ним и постом Фон-дю-Лак.

За посещением могилы Дина последовали дни, недели, месяцы одиночества, какого Мак-Вей еще не знал раньше. Это было больше чем одиночество. Он знал одиночество, его тоску и муку среди мрачного и безмолвного хаоса арктической ночи. Он чуть не сошел с ума от этого, видя, как Пелетье умирал от отсутствия солнца и человеческого голоса.

Но это было другое. Здесь было нечто, с каждым днем все глубже впивавшееся в его душу. Он думал, что мысль об Изабелле и воспоминание о ней сделают его счастливее, даже если он и никогда больше ее не увидит. Но в этом он ошибся. Пустыня не рождала забвения, с каждым днем голос ее звучал все ближе и казался ему реальнее, и она все настойчивее вторгалась в его мысли. Не проходило часа, чтобы он не задавал себе вопроса, где она.

Он надеялся, что она и малютка Изабелла вернулись в свой старый дом в Монреале, где они, конечно, найдут друзей, которые позаботятся о них. Иногда на него нападал страх, что она осталась в этой дикой стране, что любовь к Дину не пустила ее и что она нашла какую-нибудь женскую службу на одном из постов между горами и равниной.

По временам на него нападало непреодолимое желание вернуться в хижину Мак-Табба и узнать, куда они отправились. Но он боролся с этим желанием, как человек борется со смертью. Он знал, что стоит ему раз поддаться искушению быть ближе к ней, как он потеряет все, чего достиг во время дней жестокой борьбы в хижине Круассэ.

И ноги уносили его все дальше на запад, в то время как невидимые руки удерживали его. Он не пошел прямо к Фон-дю-Лак, но провел около трех недель с одним траппером, с которым он столкнулся на реке Пайнстон. Был уже июнь, когда он пришел в Фон-дю-Лак и пробыл там месяц. Он думал было перезимовать там, но заведующий постом показался ему неприятным человеком, и сама местность ему не понравилась. В начале июля он отправился дальше на запад в глубь Атабаски, по северному берегу большого озера, а два месяца спустя пришел на форт Чайквиан, близ устья реки Славы.